и старухи обожали мою маму – и Тарковский, и Цветаева. Тарковский очень заценил в какой-то момент мамины стихи. Официально мама существовала как детский поэт и прозаик, но всю жизнь писала взрослые стихи, которые никогда не публиковались. Несколько раз она устраивала чтения своих стихов в небольшом писательском кругу, и люди воспринимали их с восторгом. Арсений Александрович чуть ли не прослезился, и обнял маму, сказал, что надо обязательно «пробить» сборник стихов. Он написал очень большой, хороший текст в качестве предисловия. Дальше действительно завертелось дело с этим сборником, но оно увязло и ничем не увенчалось. Издать сборник таких стихов было тогда сложно, это тянулось, тянулось, потом мама заболела, потом развалился Советский Союз. Я помню, что даже после маминой смерти, в конце 80-х, я встречался несколько раз с людьми из издательства «Советский писатель», пытался выяснить, будет ли опубликован этот сборник с предисловием Тарковского. В результате этого долгостроя развалилось издательство «Советский писатель» вместе с Советским Союзом, да и само понятие «советский писатель» ушло в историческое прошлое.

Мы посещали и другого классика советской литературы – Валентина Петровича Катаева. Мы дружили с его сыном Павлом, очень классным молодым человеком, который любил нас развлекать и оттопыривать. Он был кайфоловски настроен, обожал разыскать какую-нибудь укромную кафешку и посидеть за чашечкой прекрасненького кофе с рюмочкой коньячка, о чем-то беспечном, литературном потрепаться, весело и остроумно шутя. В какой-то момент этот молодой человек женился на Марине Аджубей, из известной семьи Аджубеев. Он приглашал нас на дачу своего отца, и мы несколько раз приходили, общались со стариком Катаевым. Яблочный пирог, хмуро-приветливый старик. Он даже посмотрел мои рисунки, и ему они понравились. Он сказал: «Расти, потом будешь мои романы иллюстрировать». Дело до этого не дошло: развалилась вся эта кастовая структура. Сам он умер, романы его перестали издаваться. Я так и не стал советским иллюстратором, но с удовольствием читал его тогдашние книги. Даже те книги, что входили в школьную программу, типа «Сын полка» или «Белеет парус одинокий», запоминались какими-то свойствами языка, ему присущего. Он тоже писал воспоминания, поэтому можно сказать, что эти мои воспоминания – это метавоспоминания, «воспоминания о вспоминающих». Он написал, в частности, большую книгу «Рог Оберона» о детстве в Одессе, очень подробное прустовское описание одесского детства.

Старики и старухи разделялись на тех, которые жили в Доме творчества, и тех, которые жили на дачах. У Тарковского и Анастасии Цветаевой не было своих дач, они жили в Доме творчества, а Катаев и Каверины обладали домами, к ним можно было приходить в гости. Дачники занимали более привилегированное место в переделкинской иерархии.

Был еще человек, которого мы довольно часто посещали, очень загадочный персонаж, драматург Ольшанский – он жил в доме, который мне нравился своей мистической атмосферой. Что-то в этом человеке было таинственное и печальное. Его звездным часом стало создание сценария фильма, который в 60-е годы вызвал полемику. Это был фильм «А если это любовь?» о школьной сексуальности. Потом выяснилось, что его волнует другой уровень взаимоотношений между мальчиками и девочками, точнее, мужчинами и женщинами, а именно взаимоотношения с умершим объектом. Постепенно, когда мы больше подружились, мы узнали, что у него умерла жена, которую он очень любил. Он признался, что находится в постоянном контакте с женой, что ему удалось найти «канал». Это подводит нас к очередной главе повествования о моей жизни – к главе под названием «Спиритизм». В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет целый год своей жизни я посвятил главным образом этому занятию, это происходило каждый день и сделалось полностью поглощающим делом. Мы с мамой уже достигли такой наглости, что во всех ситуациях занимались спиритизмом, даже в поезде, едущем в Коктебель, прямо в трясущемся купе.

Мы прикипели к миру духов. Я в том возрасте никаких наркотиков, естественно, не пробовал, но потом, когда я их попробовал, я осознал, что состояние спирита очень похоже на наркотическое: постоянно дикий хохот размывает, тебя как будто надувают воздухом и ты вот-вот взлетишь. Это опьяненное легкое состояние, очень смешливое и в то же время нервное, на такой возбужденке.

Когда Ольшанский нам признался, что он сидит на спиритизме, мы уже были опытнейшими асами этого дела. Многих других писателей мы вовлекали в спиритические сеансы, например писателя Солоухина. Особенно нам нравилось рассказать кому-нибудь про это и встретить очень скептическую реакцию. С Ольшанским, например, было неинтересно этим заниматься, он и так на это был подсажен. А нам нравилось издеваться над скептиками. У нас идеально это получалось. Мы могли просто сидеть рядом на стуле, но при этом создавать определенную атмосферу, точнее, она сама создавалась. При этом мы совершенно не были уверены в том, что люди общаются действительно со своими умершими знакомыми или что души людей, чьи имена произносятся, действительно приходят на зов. Тем не менее, предложив скептику задать какие-нибудь сугубо личные вопросы, мы уже заранее знали, что ответы будут такими, что у него вытянется рожа от изумления. Нас это всё дико смешило, это был наркотический экстаз, мы заранее сгибались пополам от хохота, представляя себе эту изумленную реакцию.

Затем была старуха Мариэтта Шагинян, которая тоже была крайне злобной, еще хуже, чем вышеописанные злобные старухи и старики. Она детей вообще ненавидела, я с ней и не подружился особенно. Она была похожа на черную ворону, всё время сидела в черной шали. Хотя мы с ней не дружили, в какой-то момент я к ней подошел и выразил свое восхищение произведением, которым я действительно восхищался и восхищаюсь до сих пор. Речь идет о романе «Месс-Менд», по которому был снят в 1929 году одноименный великолепный фильм. Этот роман – нашумевшая мистификация двадцатых годов, издан под именем некоего Джима Доллара. В предисловии, подписанном Мариэттой Шагинян, заявлялось, что Джим Доллар – это псевдоним влиятельного американского коммуниста, который находится в подполье в связи со своей борьбой с капиталом у себя на родине, в Штатах. Он скрывает свое настоящее имя, у него нелегкая судьба, и на каком-то из витков этой судьбы, возможно даже находясь в тюрьме, он написал этот роман, который нигде не может быть издан, кроме как в Советском Союзе. Как будто этот роман перевела Мариэтта Шагинян и публикует его. Роман пользовался популярностью среди советских читателей двадцатых годов. Потом выяснилось, что это была мистификация. Мариэтта Шагинян сама полностью написала этот роман, никакого англоязычного оригинала у него не было.

С этим романом (точнее, с этим фильмом режиссера Барнета) связано одно мое очень глубокое