мою отсидку. Чалаб был мирный кинжальщик. Сидел он за то, что одолжил кому-то револьвер, из которого был убит жандарм. Никакого отношения к революции Чалаб не имел, и я был поражен, когда и во второй раз он предстал предо мной в роли политзаключенного. Я напомнил ему о себе. Оказалось, что он сидит уже третий раз, и после того дела с револьвером оба раза за безжалостное избиение полицейских. У него был пунктик — он ненавидел полицейских и во время следствия, из какого-то непонятного упрямства, объяснял свои поступки ненавистью к царизму. Поэтому и проходил он как политический.

Когда дверь восьмой камеры заперли, Чалаб сказал Фоме.

— Здесь нужен хозяин. Раз мы оставляем Канарейку и Моську, то…

— Оставляем.

— Это опасно… Как бы арестанты не взломали дверь и не расправились с ними. Этого нельзя допускать…

Фома кивнул, но ничего не сказал.

— Давай ключи, я присмотрю, — сказал Чалаб. Фома протянул ему связку ключей.

— Тогда найди людей, одному тебе не справиться…

— Вообще нужен порядок, революционная дисциплина нужна! — сказал я.

— Все будет, как надо! — успокоил меня Чалаб.

— Освободите коридор! — крикнул кто-то, и коридор мигом опустел. У восьмой камеры остались трое — Фома Комодов, Дата Туташхиа и я.

— Нельзя так! — проговорил Фома.

— Ты прав, нельзя, — подтвердил Дата.

— Чалаб, иди сюда! — позвал Фома.

Чалаб в эту минуту вводил в камеру Моську. Он запер за ним дверь и подошел к нам.

— Введи его и посади с Моськой! — Фома кивком головы указал на восьмую камеру.

— Кого?

— Коца.

— Коца? Я думал, ты говоришь о ком-нибудь из этих… Коца? Вывести Коца? — Чалаб с сомнением посмотрел на Фому, — Зачем?

— А затем… дурная власть дурными делами занимается, потому народ и хочет сбросить Николашку, — сказал Дата Туташхиа. — А нам это не пристало, я так думаю:

— Посади с Моськой! — повторил Фома, и мы двинулись к выходу.

— Как скажете! — неохотно согласился Чалаб.

ГРАФ СЕГЕДИ

О том, как развивался бунт, я, можно сказать, знаю все, вплоть до пикантных деталей. Один из моих бывших подчиненных с начала до конца был свидетелем событий, но, подчеркиваю, лишь свидетелем и наблюдателем. Несмотря на то, что тюремное ведомство было одним из подвластных ему учреждений, он не имел в нем даже совещательного голоса. Я уже говорил, что так было решено в столице. Но, так или иначе, мой бывший под-чиненный спустя час после взятия тюрьмы арестантами стоял на караульной вышке, а внутри происходило вот что.

В темноте метались сотни людей. Вокруг корпуса уже поднялись огромные кучи камня и кирпича — арсенал на случай штурма. Слышался скрип лесов строящегося корпуса, с грохотом падали на землю доски, люди вооружались — кто дубинкой, кто камнями, кто киркой или ломом.

Кто-то выгнал из камер человек пятьдесят арестантов. Они таскали лес из строящегося здания и возводили баррикады. Дело явно спорилось, слышались очень дельные короткие распоряжения, видимо, сведущих людей.

Немного позже к баррикаде пригнали сбившихся в кучу надзирателей и под свист и улюлюканье заставили их перебраться через нее. Калитка в воротах отворилась, и солдаты, залегшие снаружи, пересчитав надзирателей, будто арестантов, выпустили их на волю. Калитка захлопнулась.

К рассвету тюрьма представляла собой хорошо укрепленное фортификационное сооружение. На баррикадах засело множество народу. Боевой дух, вооруженность — были запасены горы камней и битого кирпича, — дисциплина говорили об участии искушенных в этом деле людей. Кухня приступала к раздаче утренней баланды. В первую очередь завтрак подали на позиции.

Обслуга работала как часы и беспрекословно выполняла распоряжения дежурных и интендантов.

Сразу после завтрака в тюремном дворе распространилась страшная вонь — как при очистке ассенизационных ям. Один из главарей вел отряд, который нес нечистоты и выливал их прямо на баррикаду перед главными воротами. Главарь этот был арестант Класион Квимсадзе. Тот же Квимсадзе на площадке третьего этажа строящегося тюремного корпуса руководил сооружением непонятного механизма. Другие главари пока не показывались.

Первый контакт с взбунтовавшейся тюрьмой был установлен посредством интенданта Чарадзе. Ему приоткрыли калитку в главных воротах, он высунул голову.

— Мне через эту вонючую свалку провиант не перетащить, — орал Чарадзе. — На пять тысяч человек, да на три дня!.. Фу-ф, до чего вы тут все испоганили. А ну, давайте расчищайте дорогу.

Все молчали.

— Вы что, оглохли?.. Вам говорят!

— Пусть снимут решетку хотя бы с одного окна административного корпуса и передают через него, — сказал кто-то громко.

— Ждите! Будут они вам решетки снимать?! — бросил Чарадзе, и створка ворот с грохотом закрылась.

В десять утра наместник утвердил состав оперативного штаба. Усмирение бунта было возложено на полковника Кубасаридзе. После короткого совещания к одному из окон административного корпуса приставили солдат, приступили к снятию решетки. Высыпавшие во двор арестанты первую победу отпраздновали неимоверным ревом, и интендант Чарадзе передал трехдневный паек всего контингента выделенному бунтовщиками представителю. Это был арестант Шалва Тухарели. Он жив поныне, живет в деревне, работает завучем школы. Та часть моих записей, которая повествует о внутренних, неизвестных следствию отношениях, построена по рассказам Шалвы Тухарели.

Прием провианта длился не более пятнадцати минут, и сам Шалва Тухарели проводил последний мешок. Солдаты подмели подоконник веником, протерли мокрой, потом сухой тряпкой, и в окне возник полковник Кубасаридзе.

— Здравствуйте, арестанты! — гаркнул полковник.

Никто не ответил на его приветствие.

Кубасаридзе оглянулся через плечо, и по обе стороны от него выросло по офицеру, чином ниже.

— Арестанты! — произнес полковник вкрадчиво. — Я не понимаю, чем вы взволнованы, к чему эта кутерьма?

Ни звука в ответ.

— Вот, например, вы!.. Пожалуйте вперед, выходите, выходите, — пригласил кого-то из шоблы один из офицеров. Видно, к тому, кого он позвал, впервые в жизни обратились на «вы», да еще столь учтиво, и бедняга, механически повинуясь, сделал два шага вперед.

— Вот и прекрасно, — заговорил полковник. — Ваша фамилия, молодой человек?

Молодой человек опустил голову, и трудно было предположить, что полковник когда-нибудь услышит его фамилию.

— Не бойся, сынок, скажи, как тебя зовут. Вот я, например… меня зовут Станислав Кайхосрович Кубасаридзе, а тебя?

Шобла стоял истуканом. Толпа безмолвно внимала тишине.

— Скажи, — заворковал полковник, — я же назвался, назовись и ты.

Опять долгая пауза, и наконец из чрева толпы, будто из могилы, послышалось:

— Ва, ишь ты какой?! Сдалась ему твоя фамилия, тоже мне подарок, сейчас домой отнесет! Ну, узнал он твою фамилию, а на что она ему?! Вот коли ты его фамилию вызнаешь… так ему несдобровать. Он и молчит. Фамилию ему назови! Ишь, какой резвый!

Полковник, видно, не привык к столь дерзкому обращению и растерялся.