18 апреля

Как я и предвидела, все кончено между нами – между писателем, которому я хотела довериться, и мной. Его четвертое и последнее письмо глупо и грубо.

И действительно, как я ему и сказала в своем последнем ответе: для таких отношений требуется безграничное поклонение со стороны лица, остающегося в неизвестности. Думаю, что он недоволен, но мне это глубоко безразлично.

Какое это несчастье – быть столь требовательным!

Где то живое существо, перед которым я могла бы вся преклониться?!

Бальзак – в могиле, Виктору Гюго – 82 года, Дюма-сыну – шестьдесят. Он все-таки один из тех, которым я поклонялась и удивлялась.

23–27 апреля

Розали принесла мне с почты письмо от Гюи де Мопассана. Пятое письмо лучше других. Мы уже не сердимся друг на друга. И к тому же он поместил в «Gaulois» прелестную хронику, она меня совсем смягчила.

Как это любопытно! Этот человек, которого я совершенно не знаю, занимает все мои мысли. Думает ли он обо мне? Зачем он пишет мне?

29 апреля

Я занята ответом Гюи де Мопассану.

Ничего другого я и не могла бы сейчас делать: я со страшным нетерпением жду лакировки моей работы. В самом деле, литература меня слишком захватила! Прочь Дюма, Золя, все вы! Я выступаю! С каким трепетом я раскрою «Figaro» и «Gaulois»! Если они станут молчать, – какое это будет глубокое несчастье! А если они будут говорить, что скажут они? Когда я подумаю об этом, сердце замирает, а после начинает тихо, тихо биться.

30 апреля

Несчастье не так уже велико, так как «Gaulois» говорит обо мне очень хорошо. Обо мне отдельная заметка. Это большой шик, ибо Фуко, тот же Вольф в «Gaulois» и «Gaulois» появляется с отчетом о Салоне в один день с «Фигаро» и, кажется, имеет такое же значение.

«Вольтер» печатает заметку в том же роде и отзывается обо мне, как и «Gaulois». Это главные органы.

«Journal des Artst», который печатает отчет «с птичьего полета», также называет меня. «Intransigent» в своей заметке отзывается обо мне тоже хорошо. Другие журналы тоже мало-помалу дадут свои отзывы. Только «Фигаро», «Gaulois» и «Вольтер» делают это в первое же утро выставки.

Довольна ли я? Это вопрос простой. Ни слишком довольна, ни слишком недовольна…

Довольна как раз настолько, что не прихожу в отчаяние, вот и все.

Я вернулась из Салона. Мы поехали туда только в полдень, а вернулись только в 5 часов, за час до окончания. У меня мигрень.

Мы долго сидели на скамейке, перед картиной.

На нее смотрят много. Мне было смешно, когда я думала, что все эти люди никак бы не подумали, что создатель этой картины молодая, элегантная девушка, которая сидит тут же, показывая свои маленькие и хорошо обутые ножки.

А! Это гораздо лучше, чем в прошлом году.

Что же это, успех? В настоящем, серьезном смысле, разумеется? Честное слово, почти что так.

Бастьен-Лепаж выставил только свою маленькую прошлогоднюю картинку: «Кузницу».

Он все еще не настолько здоров, чтобы работать. Бедный архитектор очень печален и говорит, что готов утопиться.

Я тоже печальна, и мне кажется, что, несмотря на мою живопись, на мою скульптуру, на мою музыку, мою литературу, несмотря на все это, мне кажется, что я скучаю.

1 мая

Отправляемся с Г. в Салон.

Салон! Действительно ли он становится с каждым годом все хуже и хуже, или же это я делаюсь все прихотливее и прихотливее?

Прямо не на что смотреть. Эта громада картин без убеждения, без мысли, без души поистине страшна. Все это жалкая стряпня, за исключением большого декоративного аппарата Puvis de Chavannes. Этот человек в маленьких вещицах безрассуден, но его большие декоративные полотна прекрасны. Они переносят вас в какую-то чуждую вам, но очень поэтическую архаическую атмосферу. Притом вы не можете сказать, что это: рисунок, живопись или что-то другое, не от мира сего? Скажу еще, что я только начинаю его любить: это совсем новые пути. Видела еще портрет красавицы m-me Саржана. Портрет возбуждает огромное любопытство: его находят жестоким. На мой взгляд, это – сама правда, само совершенство. Он писал то, что видел. Прекрасная m-me страшна среди бела дня, ибо, несмотря на свои 26 лет, она румянится и белится. Гипсового тона белила придают ее плечам оттенок трупного цвета. К этому она еще красит свои уши в розовый цвет, а волосы в цвет красного дерева. Брови, цвета темного красного дерева, – две сплошные темно-бурые линии.

Моя собственная картина – в духе старой живописи. По крайней мере, мне так кажется. И затем я не вижу никакой необходимости дать что-нибудь новое. Что я могла бы изобрести нового в искусстве? Если не для того только, чтобы блеснуть, как метеор, то для чего же? Показать, что есть талант? Только всего? А затем что? Умереть, ибо умереть придется же обязательно. Жизнь же печальна, страшна, черна. Что предстоит мне? Что делать? Куда идти? Зачем? Быть счастливой, – каким образом? Я устала, прежде чем сделала что-нибудь. Я воображением пережила все мирские радости, я грезила о таком величии, что теперь все то, что может выпасть на мою долю, будет или только близко к пережитой мечте, или далеко ниже ее.

Но тогда что же, что же?

Завтра, или послезавтра, или через неделю явится какой-нибудь пустяк, который совершенно изменит течение моих мыслей, а затем все это повторится сначала, а там дальше – смерть.

2 мая

Вчера вечером, вся еще погруженная в похоронные мысли, я все-таки отправилась к m-me Носйоп, чтобы выслушать несколько похвал своей картине. Черное платье, декольтированный бархатный корсаж, кусок черного тюля, наброшенный на плечи, и фиалки на груди… Занимались музыкой. Массне играл и пел. Пел еще любезный, всегда восхищенный и восхитительный Каролюс Дюран. Там были г-да Флери, Моделэн Лемэр, г-да Франчези и Канробер. К столу меня повел маршал. Затем были еще живописцы: Мункачи с женой, Геберт и др… Надо, в самом деле, начать выходить: этот вечер в интимном кругу на меня хорошо подействовал.

Так как лил дождь, то я отправилась к Жулиану. Он говорит, что, пожалуй, не дал бы обеих рук за то, что я получу медаль, но полторы руки он готов поставить на карту, и что он не стал бы этого говорить, если бы не был почти уверен в успехе. Провела хороший вечер с Жулианом и Тони Робер-Флери. Флери говорит мне, что он подвел своего отца к моей картине, не