удобрений в 1,8 раза, введения в севооборот 1,2 млн. га орошаемых и 3,1 млн. га осушенных земель, говорилось и о многих застарелых и нерешенных проблемах и ставились совершенно конкретные задачи (с перечнем всех цифр, сроков и регионов) на предстоящую XI-ю пятилетку. Речь прежде всего шла о дальнейшем неуклонном росте валовых сборов зерна, повышении общей урожайности всех зерновых культур, резком увеличении кормовой базы, росте поголовья крупного рогатого скота и птицы, а также повышении их продуктивности, в том числе по живому мясу и молоку.

Одновременно в годы VIII-й пятилетки получил дальнейшее развитие запущенный еще во времена Н. С. Хрущева процесс преобразования колхозов в советские хозяйства. По данным официальной статистики, к концу 1970 года количество колхозов сократилось с 37 до 33,5 тыс. хозяйств, а число совхозов, напротив, выросло до 15 тыс. предприятий. При этом на долю этих хозяйств приходилось уже почти 40% всей товарной продукции сельского хозяйства страны. Кроме того, именно тогда по аналогии с промышленностью был запущен процесс создания многопрофильных межколхозных и колхозно-совхозных производственных объединений, крупных аграрно-промышленных комплексов со своими предприятиями по переработке сельскохозяйственной продукции, производству стройматериалов и откормочных пунктов. Среди пионеров этого движения, созданных в 1969–1970 годах, были Белгородское колхозно-совхозное объединение «Птицепром», в состав которого вошли все областные птицефабрики, специализированные птицеводческие совхозы и колхозы и инкубаторно-птицеводческие станции; Краснодарское объединение «Мяссвинпром», вобравшее все краевые сахарные заводы и 12 межколхозных откормочных баз, пайщиками которых стали 150 краевых колхозов и совхозов; Тамбовское «Облспецхозобъединение», замкнувшее на себя все руководство межхозяйственными промышленными комплексами и специализированными совхозами и колхозами всей области; и Уральское «Спецхозобъединение» по откорму молодняка крупного рогатого скота, в состав которого вошли более 20 межколхозных откормочных баз[1141]. Наконец, в годы VIII-й пятилетки существенно улучшился и состав руководящих кадров колхозно-совхозного производства. К концу 1970 года почти 100% директоров совхозов и более 80% председателей правлений колхозов имели высшее и средне-специальное образование, а общая численность специалистов сельского хозяйства выросла на 400 тыс. человек.

По оценкам специалистов (Л. Н. Лазарева, Н. В. Цхададзе[1142]), поначалу принятые решения по поддержке и реформированию сельского хозяйства дали заметный эффект: в 1965–1967 годах среднегодовой объем валовой продукции аграрного производства на 15% превышал аналогичный объем в предыдущем трехлетии, производство сельхозпродукции на душу населения выросло с 3 до 11%, стоимость сельскохозяйственной продукции — на 20%, совокупная рентабельность совхозного производства составила 22%, а колхозного и того больше — 34%. В результате многие негативные тенденции, доставшиеся в наследство от «хрущевских загогулин», удалось переломить. Однако этот «реформаторский» эффект оказался не очень продолжительным. Несмотря на огромные госинвестиции, колоссальные масштабы мелиорации и поставок сельхозтехники и удобрений, плановые показатели VIII-й пятилетки не были достигнуты, поскольку общий объем аграрного производства вырос только на 21% вместо директивных 25%, а среднегодовые темпы роста продукции в сельском хозяйстве начали быстро снижаться. Так, если в VIII-й пятилетке они составили 3,9%, то в ІХ-й — только 2,5%.

Кстати, ряд современных авторов совершенно справедливо полагают, что далеко не последнюю роль в таких печальных итогах аграрных «реформ» сыграла отмена прежней оплаты по трудодням, которая начислялась только по итогам года. Переход к помесячной гарантированной зарплате колхозникам стал стратегической ошибкой руководства страны, поскольку это подорвало их заинтересованность в результатах своего труда, трудовую дисциплину и, как следствие этого, породило перманентную «шефскую помощь» колхозам в уборочную страду, когда каждую осень «на картошку» отправлялись сотни тысяч студентов и сотрудников всевозможных НИИ.

Надо сказать, что в отечественной либеральной историографии еще со времен горбачевской перестройки (Г. Х. Попов, Р. Г. Пихоя, Р. А. Медведев, Л. М. Млечин, В. А. Мау[1143]) утвердился устойчивый штамп, что замедление темпов экономического развития, признаки которого стали наблюдаться уже к исходу VIII-й пятилетки, во многом было связано «с вполне осознанным скручиванием» косыгинской реформы в самых верхних эшелонах власти. По их мнению, тоталитарная политическая надстройка, которая рулила всей советской директивной экономикой, смогла довольно быстро и в общем-то легко нейтрализовать все позитивные результаты косыгинской реформы, поскольку консервативная часть высшего руководства страны, прежде всего Л. И. Брежнев, М. А. Суслов, Н. В. Подгорный, Д. Ф. Устинов, А. П. Кириленко и П. Е. Шелест, изначально усматривала в ней реальную угрозу политической стабильности в стране и падения роли партийного аппарата во всей властной вертикали. Поэтому для них события «Пражской весны» стали самым зримым подтверждением этой реальной угрозы, и, используя чехословацкие события как удобный повод для решительных действий, «охранители догматической идеологии» начали откровенно и резко скручивать реформу уже в конце 1960-х годов. При этом ряд представителей этого лагеря, в частности О. А. Ульянова и Г. Х. Попов, считали, что главной причиной краха косыгинской реформы все же стало то, что сама «тоталитарная модель советской экономики, отвергая все передовое и новое, уже исчерпала свой исторический ресурс. Она могла еще какое-то время развиваться по инерции, но в исторической перспективе была обречена», поскольку существовавшие условия организации и управления советским производством не могли обеспечить решения объективно стоящих перед советской экономикой задач». Кроме того, по утверждению Г. X. Попова, крах косыгинской реформы был во многом связан с тем, что сопротивление ей «шло по всем этажам управления партией и экономикой», особенно партийной бюрократии, давно зараженной «просвещенным волюнтаризмом»[1144].

Однако эта оценка грешит явной однобокостью и даже передергиванием фактов, поскольку хорошо известно, что уже тогда косыгинская реформа была подвергнута резкой критике «слева», со стороны очень влиятельной группы советских экономистов, авторов «Системы оптимального функционирования экономики» (СОФЭ/ТОФЭ), которые в тот период окопались в Центральном экономико-математическом институте АН СССР. Именно они, в частности директор ЦЭМИ академик Николай Прокофьевич Федоренко, его заместитель Станислав Сергеевич Шаталин и руководители двух отделов Игорь Яковлевич Бирман и Арон Иосифович Каценелинбойген, которых активно поддержал входивший тогда в политический фавор директор Института США и Канады АН СССР профессор Георгий Аркадьевич Арбатов, предложили в качестве альтернативы косыгинской реформе создать «конструктивную экономико-математическую модель социалистической экономики».

Ряд ученых, в частности профессора Г. X. Попов и В. Н. Лисовицкий[1145], говорили, что этот проект «во многом был близок концепции В. М. Глушкова», поскольку сама идея ОГАС, нацеленная «на ускорение потоков информации», подкреплялась идеей СОФЭ, которая была заточена на «формализацию и ускорение выработки оптимальных решений в процессе обработки первичной информации». Однако их оппоненты, в частности бывший главный редактор журнала «Плановое хозяйство» профессор В. С. Глаголев, уверяют, что затея с «Системой оптимального функционирования социалистической экономики», из которой очень быстро исчезло понятие «социалистическая», была самой настоящей аферой[1146].

Впервые сама