ее битвами и восстающими городами, ни яблока Ньютона, ни внезапных преображений «раствора меди», с которыми сражается его однокашник «химик Василий» (Василий Васильевич Любарский) – тут Языков так проникается его страданиями «в надежде получить вожделенный голубец», что откликается ему эпиграммой:

Секрет – секретом остается,

Но химик наш не утомлен,

Над известью смеется он,

Хоть голубец над ним смеется.

При всей простоте эпиграммы, надо было понимать, что и как делает «химик Василий» и какими методами каких результатов он добивается, чтобы ее написать. Так что насчет бездумного заучивания… гм… гм…

А далее, ступенька за ступенькой: за статистикой и юриспруденцией (римским и российским правом) все-таки проглядывают судьбы людей, как-никак, а проглядывают, и за всеми выкладками и сухими казенными фразами можно уловить и крестьян, убирающих урожай, и горняков, вгрызающихся ради металлов и самоцветов в уральские горы, и гулкое пламя плавильных печей, и споры о наследстве либо о торговле, и честных судей, и судей-крючкотворов, и растерянного должника, и грозного заимодавца… А вот математика, как и закон Божий – здесь без умения мыслить чистыми абстракциями никуда не денешься, в этом они схожи, и Языков «проседает» на этих дисциплинах. Странно, что среди предметов, воспринимаемых им как чистые абстракции, оказывается и немецкий язык – который он очень скоро будет знать не хуже русского. Возможно, потому, что этот язык воспринимается Языковым как язык умозрительных понятий, в отличие от французского, где каждое слово пропитано тем или иным эмоциональным оттенком. И еще более странно, что, погрузившись в немецкий язык, Языков кинется с головой и в немецкую философию, в Гегеля, Канта, Шеллинга и прочих, умозрительнее которых трудно себе что-либо представить – будто борясь с собой, перебарывая себя, заставляя себя преодолевать те барьеры, где у него что-то «не получается». Результаты будут довольно неожиданными (или, наоборот, более, чем ожидаемыми – для кого как). Но это мы в свое время увидим.

Как бы то ни было: если бы современный старшеклассник выходил с таким аттестатом о неполном среднем образовании (в пятнадцать лет – то есть, по-нынешнему, еще два старших класса одолеть надо, для полного среднего!), выдержав со сравнительным успехом экзамены по самым разнообразным дисциплинам, от высшей математики и тонкостей права до чисто гуманитарных областей, включая несколько иностранных языков, и набрав вполне неплохой, если подсчитывать, средний балл – какие родители не порадовались бы? Ну, может, лишь самые придирчивые. Если же не вставать в позу до крайности придирчивых родителей, то надо согласиться: успехи Языкова весьма весомы, образование он уже получил очень качественное, и в образе лентяя и неуча, всю жизнь увиливавшего от постоянной и систематической работы, слишком много от мифа, чтобы мы и дальше этого образа придерживались.

С этим аттестатом Языкова и зачисляют в Институт инженеров путей сообщения. А дальше…

Дальше одна за другой следуют и неприятности, и несуразицы, и настоящие беды.

Языков начинает с того, что ищет себе отдельное жилье: он уже совсем взрослый, студент Горного института, а не какой-нибудь кадет, за дисциплиной которого нужно следить и надзирать, он должен стать полностью самостоятельным и даже опеки любимых братьев над собой больше не допустит. И, вроде бы, сперва все складывается удачно. 18 октября 1819 года Языков пишет родителям, что нашел хороший вариант: комнату на квартире чиновника Фетина, который живет рядом с Горным институтом и готов, кроме того, заниматься с ним математикой, подтягивая Языкова по этому не самому легкому и приятному для него предмету. За жилье и уроки Фетин берет 1500 рублей в год ассигнациями – сумма совсем не маленькая, но не выходящая за пределы разумного (при условии, что Фетин репетиторством будет заниматься честно и усердно, полностью отрабатывая получаемые деньги; в 1819 году ассигнации еще не так «проседают» по отношению к курсу серебряного рубля, как это случится позже, но уже тогда эта сумма катится к отметке в 1000 рублей серебром), и для богатейшей семьи Языковых отдать такие деньги за проживание и учебу младшего сына – не разговор. Единственно, что смущает Языкова: у Фетина пока имеется еще один жилец, тоже из учеников, который Языкова сильно стесняет. Но вот-вот товарищ Языкова по съемной квартире должен съехать, «и потому я надеюсь, что мне у него [у Фетина] будет веселее».

Неизвестно, успел прочесть это письмо отец Языкова или нет: Михаил Петрович умирает как раз в эти дни. Почта работала хорошо и слажено, но, все равно, какое-то время на доставку письма требовалось, даты получения не обозначено; можно предположить, что оно пришло до смерти отца, раз Николаю Языкову сразу было оплачено проживание у Фетина; но ведь это мог сделать и старший брат Петр, принявший на себя все хозяйство.

Для Николая Языкова – да и для всей семьи – это страшный удар. Отец был центром притяжения, вокруг которого вращалась семейная жизнь, как бы далеко ни разносило детей; это им была создана удивительная атмосфера семейной любви и доверия, с мягким юмором превращаемых в семейную игру, где были немыслимые прозвища, провозглашение семьи «Конторой», бесконечные импровизации и едва ли не «спектакли» и «капустники» на темы семейной привязанности – не от них ли развился в Николае Языкове тот дар стихотворной импровизации, с которым нам предстоит встретиться чуть позднее. Простой отставной поручик и провинциальный богатый землевладелец Михаил Петрович Языков, почитавший Державина, Ломоносова и старые выпуски «Русского Вестника» был далеко не прост, когда вглядываешься в глубину его души и в то ощущение поэзии быта, которое он сумел передать своим детям. Да, он бывал так же простодушен и добродушен (а порой, кажется, и прекраснодушен), как и его младший сын; что ж, в то время, в его поколении, многие помещики глядели на жизнь через розовые очки, но не всем было дано совмещать это с… «поэтической трезвостью существования», если позволите употребить такое немножко парадоксальное выражение; с той трезвостью, которая наделяет даром любить свою семью и все окружающее истинной глубокой любовью, без сентиментальности и без начетничества.

В семье сразу происходят резкие перемены. Петр Михайлович бросает Санкт-Петербург и переезжает в имение, чтобы управлять делами всей семьи. Все последующие годы будут для него загружены донельзя, просто удивительно, как он все успевал, ведь он и научную работу не бросил, и то и дело в экспедициях, где им сделаны первые крупные открытия в геологии и палеонтологии; он одной рукой пишет научные статьи, другой – заполняет хозяйственные книги и финансовые подсчеты, причем и с тем, и с другим