Шрифт:
Закладка:
Но Фог не смотрела и не слушала; для неё имело значение только одно, только одно было важно.
«Учитель».
На непослушных ногах она подошла к нему – о, какими длинными и тяжёлыми оказались эти несколько шагов! – и тихо спросила:
– Значит, Алар?
Тот обернулся; в глазах у него промелькнуло странное выражение, уголок рта дёрнулся, напряглась жилка на виске, точно от боли…
– Да. Так меня теперь зовут, – ответил он спокойно.
– Красивое имя. «Любимый»?
– «Желанный», – поправил он. И улыбнулся, не то неловко, не то смущённо: – Уж какое дали, бродяге-эстре привередничать ни к чему.
Под распущенным воротом рубахи виднелся шнурок. Уже зная, что придётся увидеть, Фог потянула за него – и достала амулет, камешек с выбитой на нём короткой надписью, не то отколовшейся наполовину, не то стёршейся.
В глазах у Алара промелькнул интерес:
– Знаешь, что это такое?
– Знаю, – кивнула Фогарта отстранённо. – Камень памяти, только незавершённый. Просто безделушка.
Брови у Алара выгнулись.
– Надо же, – откликнулся он с уважением. И взглянул в упор. – Может, и надпись прочитать сможешь?
Она провела подушечкой пальца по символам, еле заметным уже. В голове крутились разные мысли – о незнакомой девочке по имени Рейна, занявшей место, которое принадлежало прежде ей, Фог; о другой женщине, травнице и проводнице, увидеть которую пока ещё не довелось; о том, что яркие одежды кьярчи, право, смотрятся на учителе ничуть не хуже, чем белая хиста из варёного шёлка, на ощупь схожего с тонкой-тонкой замшей…
– …Там написано «Фогарта».
– И что это значит?
– Уже неважно. – Перед глазами плавали золотые пятна, и Фог отступила. В груди стоял ком. – Я… я отойду ненадолго.
И – кинулась прочь, уже не думая о том, кто и что подумает.
Бежала долго, пока не выбилась из сил, а ноги не подкосились, и очутилась у чёрной стены, у старых камней. Сад превратился в заросли; клоки бирюзовой хисты висели на колючках, а из разодранного предплечья сочилась кровь, но Фог почти не чувствовала, словно онемела.
Она почти не удивилась, когда обернулась – и едва не уткнулась Сидше в грудь. Признаться, он тоже выглядел неважно. Одежда у него была в беспорядке; в волосах запутались веточки и сухая листва.
Фог выдохнула, обняла его – и разрыдалась горько-горько. Грудь точно сжало раскалённым обручем; горло сводило спазмом.
– Он меня не узнал, – всхлипывала она. – Не узнал, не узнал… Я думала, что готова буду, но… Отчего это так больно?
– Тише, – ответил Сидше, поглаживая её то по спине, то по голове. – Тише, ясноокая госпожа. Когда сердце разбивается, оно всегда сильно болит.
Сказал – а потом склонился ниже и поцеловал. Так, словно хотел все слёзы забрать себе; так, словно сам мучился от жажды, которую ничто не способно было утолить. Губы его были настойчивыми; язык то проникал глубоко, лаская, то дразняще плясал на кромке зубов… Нежные ладони оглаживали спину, шею, затылок; ногти покалывали чувствительную кожу на макушке, почти царапали. От него словно исходил жар, и в этом жаре плавилось то, что мешало Фог дышать и ложилось невыносимым грузом на плечи.
Сидше отстранился лишь тогда, когда слёзы у неё иссякли, а губы онемели от ласк.
– А с тобой такое бывало? – хрипло спросила она, комкая бессильно его хисту на груди.
– Да, – ответил Сидше странным голосом, точно бы виноватым. И снова поцеловал её, в висок, легко-легко. – Вот только что.
…Возвращаться не хотелось, но всё же пришлось. Тот, кого Телор ждал, так и не явился, зато послал весточку, что задерживается; после недолгих обсуждений из Ульменгарма решено было уйти и ждать уже за пределами городских стен. Фог почти не участвовала в разговорах; к ней, впрочем, никто и не лез ни по пути, ни позже, во временном лагере, позволяя сидеть поодаль, привалившись спиной к сундуку, и смотреть, как сгущаются сумерки. Не ощущая вкуса пищи, она поела; затем полезла зачем-то в сундук – и обнаружила, что там всё перевёрнуто вверх дном, а сверху лежит книжица в кожаной обложке, дневники Миштар.
Кто-то достал их – и вписал на последней странице торопливым, неряшливым почерком:
«…а днём позже мы узнаём, что на юге разразилась война – страшная, небывалая. Ночью Миштар уходит – и не возвращается больше никогда. Она, как и многие, многие, остаётся там – под песками, которые теперь расстилаются до горизонта, сколько может охватить взгляд. Я отговариваю Д., но он всё равно спешит туда, пусть уже слишком поздно. Пустыня поглотила всё: и плодородные прежде земли, и государства, что веками стояли там, и их правителей… и тех, кто начинал войну, и тех, кто пришёл остановить.
А сейчас пески пожирают даже крик – и не возвращают в ответ даже эха.
Миштар больше нет».
Когда Фог дочитала, то ощутила странную пустоту – и ещё лёгкость, точно сердце выболело совсем, насквозь, и оставило дыру.
– И что это значит? – прошептала она, закрывая дневник. Теперь он жёг руки – не взаправду, но держать всё равно было невозможно. – Я не понимаю…
Рядом кашлянули.
– Может, не стоит за эхом-то гоняться? – произнёс Сэрим, глядя в сторону и ни к кому вроде бы не обращаясь. Он стоял чуть поодаль, заложив руки за спину, и флейта торчала у него под мышкой, нелепо и смешно, вот только смеяться не хотелось. – Пока не стало слишком поздно.
Фогарта прикрыла глаза, вспоминая дневники. Вот Миштар узнаёт о сбросе; ищет пути вернуть память и чувства, перебирает один способ за другим, пока не устаёт – и не отчаивается; вот начинается война, и Миштар спешит туда, чтобы остановить её…
«Потому что если сделать ничего нельзя, то хочется сделать хоть что-то», – подумала Фог.
А вслух сказала:
– Да. Ещё не слишком поздно.
Закат полыхал, как пожар; в груди было холодно.
Если что-то и болело, то искусанные губы.
Она глубоко вздохнула, собираясь с силами; подумала о делах на юге, ещё не завершённых; о кимортах, проданных в рабство, и о том, что их было, может, гораздо больше; о том, что лорга определённо знает что-то
