Шрифт:
Закладка:
Другой угол, на нескольких отдельных столах, занимали извозчики, которые днем очень любят посещать «Ерши» и там чаепийствовать. Двор ершовский, где помещается несколько пойловых колод, в течение дня, то есть пока не начнет смеркаться, постоянно занят извозчичьими клячами и загроможден то дрожками, то санями — смотря по времени года. Клячам этим извозчики задают корму и пойла, а себя — «по-малости чайком побалывают». В этом втором углу господствовали трезвость, «кипяточек» и до багровости распарившиеся чайком физиономии.
Тут уже был слышен свой особый говор.
За одним столом сообщали, что Игнатку в часть взяли, а Парфену-дяде офицер, в кипажу ехамши, колесо отшиб, а намеднись у одного извозчика лошадь с дрожками мазурики угнали — только что отвернулся, а они и угнали, проклятые; хозяин теперь вычитать, поди-ка, станет, а дома-то, в деревне, может, и голодно, и холодно. И начинается по этому поводу разговор про распроклятую жизть извозчичью, питерскую. За другим же столом идет беседа такого рода:
— Ты хозяину как отдаешь? поди-кося, всю выручку? — спрашивает плутоватая харя извозчика из тертых калачей у извозчика еще не тертого, двенадцатилетнего мальчишки.
— Известно, всю! а то как же? — отзывается детским голосенком этот последний, с тяжелым переводом духа, неистово втягивая в себя с блюдца струю горячего чая.
— Эх ты, михря!.. всю! — презрительно подхватывает первый. — Пошто же всю отдавать? Ты бы себе каку часть оставлял!
— Ишь ты — себе!.. а грех? — возражает мальчишка.
— Ну так что ж, что грех? Не беда!
— Эвося — не беда!.. как же!
— А то беда? эка ты репа какая, паря, как я погляжу! В грехе на духу покаешься — и баста! На то и батька, значит, приставлен; а ты бы, по крайности, себе каку деньгу оставил…
— А хозяин ругаться станет?
— Так пошто ж тебе говорить ему, сколько выручки привез? Если ты, значит, целковый-рубь выездил, так отдавай семь гривен, а либо восемь гривен, коли уж почестнее захочешь. Вот так и вертись на этом.
— Да я не умею…
— Не умеешь? а наука на что? Ставь пару чаю — так разом научу!
И мальчишка точно ставит пару чаю и начинает первые шаги своего развития на поприще столь занимательной науки.
Остальную публику составляли два-три дворника, несколько солдат, которые проникали сюда задними ходами, так как с наружных пускать их было строго запрещено, да две-три темные личности, из коих одна, в порванном, истертом вицмундире, углублялась в чтение полицейской газеты.
Нравственное чувство Бодлевского, не искусившегося еще в сладости познания различных трущоб житейских, начинало уже давить и сосать что-то боязливо-неприятное. Ему все казалось, будто кругом его сидят воры и мошенники, может, и убийцы даже; а воображение помогало разрисовывать все это более мрачными красками, хотя обстановка этой комнаты была не более как обстановка каждой харчевни. Сознание, что и сам он идет на рискованное дело, и эта неизвестность, где и с кем он, и как все это кончится; потом неотступное, томительное чувство одиночества, чувство разобщенности с окружающим миром — все это производило на него особого рода нервное впечатление, так что ему казалось — вот-вот войдет полиция и заберет их всех тотчас или что все эти господа разом накинутся на него, ограбят и убьют, пожалуй… Подобное чувство при первом посещении незнакомого еще вертепа необходимо испытывает каждый неофит, каждый будущий кандидат на Владимирку, только что задумавший свой первый шаг к преступлению.
А из низенькой дверцы в буфете выходил между тем застоечный ярославец в сопровождении темной личности с физиономией, отчасти перетревожившейся.
— Ну, полно спать! аль не прочухался еще? ползи, что ль, черт! — говорил он, оборачиваясь в полспины к этому темному субъекту, который подвигался вперед весьма неохотно.
— Да кто спрашивал-то? — послышался его хриплый, заспанный голос.
— А мне почем знать — тебя спрашивал!.. Возьми зеньки в граблюхи да и зеть вон сквозь звенья! Может, и фигарис какой![18] — отвечал ярославец, становясь за стойку и принимая такой вид, как будто ничто до его милости не касается.
Темная личность подошла к правой двери, плотно приблизила лицо свое к темным цветным стеклам и осторожно стала смотреть сквозь них в «чистую половину».
— Который это? что в шельме[19] камлотной сидит, что ли? — спросил он, разглядывая посетителей.
— Тот самый… Гляди, не фигарис ли каплюжный[20], — предостерег его буфетчик.
— Нет, своя гамля[21], — успокоил смотревший субъект и смело направился в «чистую половину».
Свидание друзей, как и должно предполагать, было весьма радостно, особенно со стороны Бодлевского. За порцией селянки, сопровождавшейся целым графином померанцевой, он объяснил Юзичу свою настоятельную нужду.
И ни тот ни другой не заметили, как сидевший поодаль неизвестного звания человек все время незаметно наблюдал за ними, стараясь вслушаться в каждое их слово.
Юзич, по выслушании дела, сейчас же скорчил из себя солидно-важного человека, в котором нуждаются и от воли которого зависит надлежащее решение, и стал озабоченно потирать свой лоб, как бы обдумывая затруднительное дело. Мазурики вообще любят в этаких случаях напускать на себя важность и детски рисоваться (хотя бы перед самим собою) своим выдуманным значением. Люди всегда склонны обманывать и себя и других тем, чего у них не хватает.
— Это я могу, — наконец заговорил он с расстановкой, стараясь придать своему слову и вес, и значение. — Нда-с… это в нашей власти… Только с одним человечком повидаться надобно… Трудно, но смогу — зато уж магарыч с тебя, да и другим заплатить придется.
Бодлевский беспрекословно согласился на все условия, и тогда Юзич встал и подошел пошептаться к той темной личности в вицмундире, которая водила красным носом своим по строкам полицейской газеты.
— Другу Борисычу! — проговорил Юзич, подавая ему свою руку. — Клей[22] есть!
— Ой ли, клёвый аль яманный?[23] — отозвался друг Борисыч, изобразив на широких губах своих улыбку алчной акулы.
— Не бойсь, чертова перечница! Коли я говорю, так значит клевый!
— А как пойдет: в слам аль в розницу?[24]
— Известно, в слам! Тебе, коли сам работать станешь, двойную растырбаним. Вот видишь мухорта[25], что со мной сидел? — пояснил ему Юзич. — Так вот ему темный глаз[26] нужен.
— На кого? на себя? — спросил Борисыч.
— Нет, маруший[27] нужно…
И они ушли в другую комнату — продолжать свое секретное совещание. Через несколько минут Юзич возвратился к Бодлевскому и объявил, что вечером будет все готово, чтобы он к девяти часам являлся в «Ерши», а пока
