Шрифт:
Закладка:
Но первой очевидностью критического анализа подобных мифов должен стать тот факт, что все они скорее ретроспективны, чем футуристичны. Сращивание человеческой природы и машинной инженерией давно уже состоялось. Понятие «человек-машина» придумал французский философ
83
XVIII века Ламетри34. Технологии создания «киборгов» как синтеза человеческого организма и искусственных элементов и органов существуют несколько столетий.
Но, памятуя об этимологической близости слов «робот» и «раб», следует обратить внимание на еще более важное обстоятельство: человеку не грозит превратиться в вещь (в батарейку, как в фильме «Матрица»), поскольку он всегда был вещью. Во все эпохи его покупали и продавали, эксплуатировали, монтировали по универсальным образцам его тело и сознание, подключали к станкам, использовали по частям (это буквально - как, например, в гитлеровских концлагерях).
Есть такое занятное определение профессии номенклатурного работника - «функционер». По опыту знакомства с некоторыми «функционерами», скажу, что они и в самом деле люди-машины, люди-функции. Их автоматическая речь и реакции, набор поведенческих шаблонов, раболепство перед регламентом профессиональной деятельности и жизни - все это симптомы глубоко укорененной в психике механистичности.
Каждый месяц приходят новости об очередных достижениях мировых ученых по части робототехнологии, генетики, клонирования и пр. Создание искусственной жизни и кибернетического интеллекта уже не кажется таким невероятным. Но моделирование синтетического сознания или тела имеет и свою оборотную сторону: реальное, живое, одушевленное воспринимается как математическая или кибернетическая система. Простейшие (псевдо)научные теории выстраивают картину мира, в которой на уровне средней понятливости объяснены самые сложные вещи. Механический человек в механическом космосе - очень скучная история. Даже в сюжетах фантастических фильмов будущее цивилизации выглядит слишком предсказуемым и каким-то обедненным в плане воображения и творчества.
В тысячах дешевых книг по (квази)психологии можно найти советы в духе - как, наконец, успокоиться и сделать карьеру, жениться, завести друзей и т. п. Эта популярная психологическая механика иллюстрирует одну общую установку повседневного сознания: тенденцию отождествлять ментальное и вещественное. Мозг сегодня уподобляют компьютеру, но и саму сложную электронику при этом наделяют человеческими свойствами: умом, характером, индивидуальностью. В рекламе почти все вещи «нежные», «добрые», «любящие», «интеллектуальные». В кинематографе машины мыслят, действуют, желают. Идеология рассказывает басни об «умном» оружии и - что еще более удивительно - о человечных политиках и «добрых» или «злых» государствах.
Как осмысляются душевные состояния в повседневной культуре? В Средневековье они понимались как некие вещи, которые овладевают телом, а потом покидают его. Радость приходит и уходит, как нежданный гость, грусть поселяется «в теле души» на долгий срок, и ее трудно изгнать вон. Иной раз пожалует хорошая мысль, другой - плохая. Похожим приемом пользуется и современное повседневное сознание. Мир для него - каталог предметов, которые можно купить или хотя бы клишировано («научно») объяснить. Счастье -полный набор таких предметов, познание - присвоение, свобода - выбор из предложенного, при условии должной кредитоспособности.
Например, образом абсолютного кошмара служит во многих фантастических фильмах вид расчлененного тела. Предельное, инфернальное, инопланетное Зло оказывается банальным мясником, а сам феномен страха отождествляется
85
с физиологическими реакциями организма. С другой стороны, наслаждения в рекламе и кино тоже равняются соматическим ощущениям, и высшей радости здесь достигают благодаря искусному владению собственным телом.
Так есть ли смысл в такой повседневной модели отождествления тела и сознания? Поддаются ли описи и рационализации вещи из внутреннего пространства? Лучше вернуться к этим вопросам после анализа конкретных квантифицированных состояний повседневного сознания: насилия, наслаждения, сексуальности и т. п.
НАСИЛИЕ
Проблема насилия - уже в самом словоупотреблении. Идеология закрепляет за понятием «насилие» целый набор стереотипов и ярлыков, таких как «тоталитаризм», «фашизм», «коммунизм», «терроризм», «фундаментализм» и т. п. Принятыми антонимами этого слова и, стало быть, маркерами «правильного» решения проблемы насилия являются клише «толерантность», «демократия», «цивилизованность», «гуманизм», «либерализм», «права человека» и т. п. Используемые в повседневной речи шаблоны не имеют понятийной глубины, и потому обращение к ним выполняет функцию постановки и мобилизации социальных рефлексов: то хорошо, а это плохо. В результате некритического словоупотребления или намеренной политической эквилибристики возникают саморазоблачительные оксюмороны вроде «гуманитарной интервенции», «насильственной демократизации», «умного оружия» и т. п.
Очевидно, что тема насилия превращается сегодня в один из самых эффективных рычагов манипуляции сознанием, ибо уровень ее обсуждения тем ниже, чем чаще бомбардируется обыватель образами насилия и негативно заряженной «силовой» лексикой. Можно говорить даже о своеобразной
87
государственной монополии на насилие, которая выражается не только в «законном» праве уничтожать своих или чужих граждан, но и в праве безапелляционно определять само содержание этого понятия. Каждый интеллектуально стерилизованный современный обыватель по умолчанию «знает», что насилие - это зло, а терпимость, толерантность (а особенно терпимость в отношении данного общественного порядка) - добро. Этот обывательский рефлекс разряжает опасные для системы моменты передачи политической эстафеты, ибо любая попытка перехвата власти подается как зловещее революционное насилие.
Несомненно, что любая основанная на принуждении власть не может пускать на самотек процесс осмысления ключевой для нее категории насилия (в противном случае это было бы настоящим самоубийством политической системы). С этой точки зрения (восходящей к Фрэнсису Бэкону и его формуле knowledge is power - «знание есть власть») насилие - это не искажение некоего изначально «правильного» общественного устройства, но его фундаментальный модус.
Между тем до сих пор подобная позиция является скорее исключением из общих правил. Понятно, что в повседневном мире со словом «насилие» связываются негативные коннотации, а сама эта проблема рассматривается преимущественно в сфере сексуальных отношений. Даже в словаре Даля выражение «насиливать» определяется в первую очередь в дурном значении насилия над женщиной. Но и в научном формате эта тема сводится часто к тривиальной оппозиции мужского и женского как инициатора и жертвы, актива и пассива. Характерно, что домашнее насилие, как явствует из различных социологических псевдоисследований, целиком мыслится как однонаправленное действие мужской жестокости (стратифицируемой как экономическое, психологическое, физи-
88
ческое и иное насилие над женщиной). Хотя на практике всем известен не только распространенный тип мужа-самодура, но и столь же популярный вид тиранической жены вместе с затюканным мужем-подкаблучником. Еще две с половиной тысячи лет назад, в эпоху, как думается феминисткам, беспросветного патриархата, древнегреческий философ Сократ подвергался типичному домашнему насилию со стороны своей легендарно вздорной жены Ксантиппы.
Конечно, иногда научно оформленная проблема насилия отрывается от этой гендерной мифологии и анализируется в контексте различных политических, культурных, психологических явлений. Но и здесь общим местом становится четкая расстановка отрицательных и
