И далеко не с первого года работы стало получаться отстраняться эмоционально, чтобы выполнить свою работу и не испытывать дикого желания порвать на куски мразей. Но с годами научился. Притёрся, очерствел, перестал так остро внутри реагировать. Профессиональное. Иначе с катушек быстро можно съехать.

Но сейчас торкнуло. Захотелось пидору шею свернуть до хруста, стоит только представить, что он и его стая шакалов могли сделать с девчонкой. В живых бы вообще оставили? А если бы и оставили, опоили, чтобы сказать, что сама дала. И что бы от неё осталось потом?

Женя же такая… девочка. Ей восемнадцать, да, и она уже не ребёнок. И мыслит, и ведёт себя как молодая женщина, но она такая чистая, такая искренняя, такая открытая. Я таких и не видел.

Неиспорченная. Без этого молодёжного “дай мне всё, хочу”, что уже проклёвывается у моей Ксюхи.

А эти козлы…

Несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы успокоиться. Знаю ведь, что эмоции — худший помощник.

— Что ещё о нём узнал? — спрашиваю Рыжего.

— Да так в целом: жрёт в “Манифесте” частенько, учится, похоже, в Южном универе…

— Кто бы сомневался.

— В Кировский катается частенько, на Тельмана. Кажется, кто-то из его приятелей там живёт.

— А к общаге?

— Было дело. Не то чтобы туда целенаправленно он ездил, куда-то едет и туда петляет, хотя иногда совсем не по пути. Будто высматривает кого-то.

— Угу, ясно.

Сам несколько раз фоткаю тачку Руслана, кладу купюры возле рычага передач и сваливаю. Сажусь в свой автомобиль и выворачиваю с парковки.

Думаю.

Мудак отцепляться не собирается. Не думаю, что попытается совершить то, что намеревался, но сильно запугать девчонку попытается, чтобы никому не рассказывала. И хрен его знает, до чего это запугивание дойти может.

Как быть?

Разговаривать с Фадеевым в открытую смысла нет. Я думал, но нет всё же. Он своего сынулю-подонка обожает. Защищать будет любыми способами. Ну максимум — пиздюлей даст да бабло урежет ненадолго.

А если Русланчик и ко уже какой-то девчонке жизнь поломали? Терзают меня смутные сомнения, что Женя первая.

Так что вариант с Фадеевым отпадает. Надо выяснить у своих, нет ли каких случаев “около”. Или заяв подвисших. Громких не помню, но такие дела часто тонут из-за страха самих жертв. От кого-то откупаются, кого-то запугивают, а кто-то настолько поломан, что не способен идти до конца.

А у нас же как…

Эх.

Шелесту звонить после всего — это как серпом по яйцам. Но деваться некуда.

— Борь, привет, — говорю, когда отвечает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Привет, Герман, — сдержан, как всегда. Он меня так и не простил. Да и я его. Но обиды у нас в разных плоскостях.

— Помнишь, я тебе наводку по дачам давал? Проверяли?

— Ты больше не на службе, чтобы я делился с тобой оперативной информацией.

Буквоед, блять.

— Шелест, это важно.

— В тот раз тоже было, Булавин. А вышло что? Я с тобой вообще разговаривать не должен. И не хочу. Не суйся к нам лучше.

Да мать твою ж.

— Борь, давай встретимся. Моего интереса нет, реально. Девочке помочь надо. Обычной, без бабла и понтов.

— С каких пор ты добрым самаритянином стал, а, Герман? — усмехается Шелест. — Не помню, чтобы ты девочкам без бабла и понтов помогал. Преступникам — помню. А вот девочкам…

— Борь! — его никак не отпустит. Три года прошло. Да, грязно получилось, но на всё были свои причины. — Я серьёзно.

— Ладно, Герман. Я в обед пойду кофе пить в “Соловья”. У тебя будет пятнадцать минут.

Мне тоже не в кайф встречаться с Борисом. Свежо предание ещё, как говорится. Но дело того требует. Зацепила меня чем-то девчонка эта, сам не понимаю чем. Но я должен ей помочь.

18

Евгения

— Это уже третий, Жень, за сегодня, — шепчет Таня, когда я откладываю треснувший пополам простой карандаш. — Всё в порядке?

— Угу, — отвечаю отстранённо. — Не волнуйся, всё в норме.

Нет. На самом деле совсем-совсем не в порядке.

Я чувствую себя странно. Очень непривычно. Будто заболела чем-то, а как и чем лечиться — не понимаю. И врача, который выпишет лечение, нет.

Книги и интернет называют это влюблённостью.

Пишут, что она бывает прекрасной, вдохновляющей, окрыляющей. Может, это у других, но точно не у меня. Я чувствую себя измотанной. Тело ведёт себя странно. Ладони становятся влажными, стоит подумать о нём, сердце будто с ритма сбивается, в горле ком встаёт.

А уж если столкнуться с Германом Васильевичем в коридоре, так всё плывёт перед глазами и будто воздуха не хватает на вдох.

Почти две недели я живу у него в квартире и мне кажется, что скоро начну сходить с ума. Все мои радары будто настроены на него одного, каждый волосок на теле приподнимается, стоит Герману Васильевичу прийти домой.

А что со мною происходило в те две ночи, когда он дома не ночевал. Я проревела оба раза до трёх часов, а утром потом встала в таком виде, что страшно было глянуть. Пыталась читать, пыталась смотреть кино, но ничегошеньки не помогало. Фантазия генерировала картины того, где он может быть и с кем. От жутких вспышек с перевёрнутой в кювете машиной до… ещё более ужасных кадров как он с другой… как они… занимаются любовью.

Я не знаю, что со всем этим делать. Не понимаю, что дальше. Мне дышать нечем рядом с ним, а когда не рядом — ещё хуже.

Когда я засыпаю, стоит сомкнуть веки, фантазия включается. Видеофильм. Я начинаю представлять, как Герман (а именно так я стала называть его в своей голове, без всякого Васильевич) прикасается ко мне. Как берёт за руку, и моя ладонь тонет в его огромной и сильной.

Это действительно похоже на болезнь. Мне кажется, у меня даже температура повышается, когда я думаю о Германе. И кажется, я думаю о нём постоянно…

С пары звенит звонок. Будто вскользь, замечаю, что вообще ничего не запомнила из того, что рассказывала преподаватель. Даже записала не всё. Да я даже на секунду задумалась, чтобы вспомнить, какой именно это был предмет.

— Эй, ты куда? — ловит меня за локоть Таня, когда я сворачиваю в сторону столовой. У нас же физра.

— Точно, — киваю, ругая себя, что совсем потерялась в собственных мыслях. Так, вообще-то, и по учёбе нахватать долгов недолго.

На паре физкультуры хоть немного получается отвлечься. Физическая