И просит не его жена у него денег на шторы. Ну с какой стати ей деньги давать? Он и своей не дает, а тут просит чужая.

— Не дам! — так и говорит Петр Семенович.

Жена, как водится, в слезы.

И тут приходит ему идея. Деньги ей дать. Но с одним условием. Чтобы, проснувшись, она больше их не просила.

Он лезет в карман… И в этот самый момент входит Петр Семенович. Настоящий. Которому и снится весь этот дурацкий сон.

Петр Семенович облегченно вздыхает:

— Вот твой муж, у него и проси.

Но тот Петр Семенович сразу пресекает:

— Не дам. Не нужны нам шторы. У нас старые есть. Почти совсем еще новые.

Петр Семенович в душе с ним согласен. Рало еще покупать. Но если тот Петр Семенович денег не даст, ему придется раскошеливаться.

И поэтому говорит:

— Давно пора шторы менять!

Так и говорит. Хотя сам в это не верит.

Тот Петр Семенович спрашивает:

— А ты, собственно говоря, кто?

«И правда, — думает Петр Семенович, — кто? Кто я такой, чтобы лезть в ихние шторы?»

И с этими мыслями он просыпается. Просыпается и видит, что он — Петр Семенович! Настоящий. И другого никакого нет!

Он целует спящую жену. Та открывает глаза, смотрит на улыбающегося Петра Семеновича и говорит:

— Ну?.. Дашь деньги на шторы?..

Свобода слова

Группа заговорщиков, решивших во что бы то ни стало свергнуть правительство, собралась на строго засекреченном садовом участке под Москвой.

После обычных приветствий разговор перешел к главному. Один из заговорщиков сказал:

— Правительство должен свергнуть народ. Это его правительство, ему и свергать.

— От нашего народа дождешься, — сказал очень известный общественный деятель. — Цены, налоги, бензин… Все ему повышают. И все терпит этот народ.

Деятель отвернулся и добавил несколько слов на хорошо понятном всем языке.

— Вот! — вдруг воскликнул другой, тоже очень известный заговорщик. — Вот что нам надо!

— Что?

— Надо запретить…

— Да что же, наконец?

— Выражаться… Ну, вы понимаете… Уж это наш народ не выдержит!

Сначала все посмеялись, а потом решили: не такая уж это глупая идея… Все можно у народа отнять. Но это?..

Через несколько дней по городу поползли слухи. Точно никто не знал, но говорили, что готовится новый сверхсекретный указ, согласно которому ни один гражданин, будь он хоть маршалом или беременной женщиной, не имеет права выражаться… За это будут строго наказывать, выселять в труднодоступные районы, а заядлые в подобных действиях граждане, возможно, будут расстреливаться на месте. Мера эта вынужденная, но в обстановке перенапряжения физических и духовных сил люди должны помогать правительству не подобными словами, а делами.

Многие, конечно, этим слухам не поверили. Мало ли что у нас говорят. Но, с другой стороны, ничто просто так не бывает. Может, про расстрел это слишком, а вот выселять — реально. Сколько беженцев по стране бродит. А так решится хоть одна проблема. Правда, и беженцы выражаются. Но теперь ради квартир потерпят.

И народ стал молча читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор. Перестали обсуждать цены и виды на урожай. Если кто и спрашивал:

— Ну, как, мол, ты живешь? Как дети, семья?

Другой или просто не отвечал, или задавал встречный вопрос:

— А ты как? Зарплаты хватает?

После этого обычно начиналась драка. Раньше люди выскажутся вслух, и вроде бы легче становится. А теперь?..

Или на производстве:

— Что случилось? Почему конвейер стоит?

Ну, как на такой вопрос ответить? А про ближнее зарубежье, про поставки сырья?.. Раньше все в одной фразе умещалось. А сейчас?

Даже выпивать стали меньше и без всякого удовольствия. Опрокинут стаканчик и молчат. А если кто спросит:

— Ты… это, ну, в смысле индексации, как?

— Я это, значит… и ее… и… приватизацию…

И разбегаются в разные стороны. Один в лес, другой к работающему дизелю. Встанет рядом и долго-долго о чем-то с ним говорит… А о чем — не слышно… Дизель мешает.

Хорошо сильным людям: разведчикам или немым. Они привыкли вслух не высказываться. А обычному человеку?..

В общем, заговорщики правильно расценили… Если человек не имеет возможности легко и свободно высказаться по поводу всего, что сейчас происходит, он либо угодит в психушку, либо пойдет на баррикады…

Учитывая возросшую социальную напряженность, министр культуры выступил с разъяснением. Мол, хотя и действительно культура у нас хромает и пора бы нам от этого отказаться, ведь обходится без этого весь остальной мир, но на данном этапе нашей экономики — это сильно и сильно преждевременно.

Это явилось последней каплей. Тут и сомневающиеся поверили. Раз сам министр официально опровергает, так точно будет такой указ.

На следующее утро, хотя был и вторник, народ стал стихийно собираться на митинг.

Рабочие и сельские труженики, бомжи и интеллигенты, демократы и консерваторы, правые и левые впервые за много лет дружно шли на главную площадь. Все несли плакаты, на которых было написано то, что так долго они не могли сказать. Страсти накалялись с каждой минутой. Заговорщики подстрекали всех к штурму и свержению.

И тогда перед народом выступил президент. Он предпринял последний отчаянный шаг. Он обратился к народу на хорошо понятном ему языке. На том языке, о запрещении которого ходили провокационные слухи.

В течение целого часа его речь лилась и легко, и свободно. Он говорил обо всем. И о том наследии, которое нам всем досталось, о коррупции, о взяточничестве, о сопротивлении на местах…

Все, затаив дыхание, слушали эту, возможно, лучшую его речь. Его поддерживали выкриками и возгласами, и никто не боялся, что их не так истолкуют… Все были едины в вопросах внутренней и внешней политики…

Так была ликвидирована еще одна, может, самая опасная попытка государственного переворота.

Что ни говорите, а самая главная из свобод — это свобода слова!

Белобрысенькая

Автобус шел по шоссе. И с каждым поворотом дороги открывались все новые и новые виды. Далекие холмы с желтыми проплешинами полей, белые домики, темно-зеленые ряды виноградников. А потом вдруг мелькнуло море. Мелькнуло и раздразнило ярким открыточным глянцем, бронзовыми фигурками на пляже. И Петр Савельевич почувствовал, будто от сердца его отваливают куски льда, как дома, когда жена размораживала холодильник.

— Смотри, смотри, чайки!

— Вижу, — ответил Петр Савельевич, не показывая что раздражение его постепенно проходит, уступая место любопытству перед новыми, неизвестными ему ранее