политический смысл: «Хозяева здесь мы, а вы и ваш народ ничего не стоите». Поэтому крест имел богословский или религиозный смысл: богиня Рома и кесарь, сын бога, стоят выше всех местных богов. В ту пятницу, когда умирающий Иисус висел на кресте, все эти смыслы были интуитивно понятны – причем не только римским воинам, но и плачущим женщинам у подножия креста и опозоренным ученикам за закрытыми дверями. Нам надо помнить все эти многочисленные символические смыслы креста в эпоху поздней Античности, которые не ограничиваются болью и страхом, если мы желаем понять, почему проповедь первых христиан о кресте обрела именно такую форму. Иначе мы не сможем понять те вопросы, которыми должны задаваться историки и богословы: как и почему крест столь быстро приобрел совершенно иной символический смысл? И что именно этот революционный смысл говорил о Боге, о мире, об Израиле и обо всем человечестве?

Все это значит, что, когда мы пытаемся понять распятие Иисуса, пытаемся думать о нем так, как думали первые христиане, мы вступаем в темную и опасную область. Не стоит ожидать, что мы сможем уловить эту тему, сформулировать ее в одной незатейливой фразе. Сжатые раннехристианские формулировки указывают на то, с чем сегодняшняя мысль, в том числе современная христианская мысль, знакома отнюдь не так хорошо, как ей следовало бы. Как воскресение Иисуса не вписывается в рамки никакого иного мировоззрения, ставя нас перед выбором: либо отвергнуть его целиком, либо позволить ему по-своему перестроить существующие мировоззрения, так и крест требует переосмысления привычных для нас категорий. Мы не можем завладеть им; быть христианином означает, среди прочего, дать кресту завладеть нами. Если мы с легкостью осваиваемся с ним, вписывая в рамки своих теорий и даваемых проповедниками гладких разъяснений, значит, мы уменьшили его до таких размеров, при которых им удобно пользоваться или даже манипулировать. В этой книге мы будем стремиться к противоположному: мы попытаемся представить новый, гораздо более библейский и куда более революционный взгляд на то, что означал крест для первых христиан и даже для самого Иисуса.

Еще одна особенность греко-римского мира поможет нам понять, почему крест Иисуса так быстро обрел свой особый смысл: что Иисус умер «за нас», «за грехи наши» и тому подобное. Представление о том, что некто умирает за кого-то еще, столь знакомое нам, потому что о нем говорят Евангелия, встречается куда чаще в античной языческой литературе, чем в еврейской литературе того времени (Древний Израиль почти не мыслил так, хотя, как мы увидим, есть несколько значимых исключений). Как минимум шесть пьес Еврипида посвящены именно этой теме. В древних легендах постоянно встречаются рассказы о том, как люди приносят в жертву самих себя, или любимую дочь, или особое животное, чтобы расположить к себе богов или отвратить их мщение.

Один древний автор выразил эту идею удивительно ярко примерно в то же время, когда жил апостол Павел. Лукан описывает гражданскую войну в Риме веком ранее, когда Юлий Цезарь сражался с Помпеем. Подобно многим историкам той эпохи, он вкладывает в уста своих героев длинные речи, а один из самых благородных его героев – это Катон. Вот что говорит Катон в поэме Лукана, отдавая свою жизнь в борьбе за справедливость и искупление:

О, если б вышним богам и Эребу явилось угодным

Эту главу осудив, предать ее всем наказаньям!

Деций себя обрек и раздавлен был вражьей толпою;

Пусть же меня поразят оба лагеря; стрелами Рейна

Варваров орды пронзят: пролагая сквозь копья дорогу,

Смело приму на себя всей битвы кровавые раны.

Всех людей искупи, моя кровь: пусть это убийство

Тяжкую пеню сотрет, заслуженную римским развратом,

Но для чего погибать народам, податливым к игу,

Любящим жесткую власть? Меня лишь мечом поразите —

Воина призрачных прав и напрасного стража законов!

Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям

Всех гесперийских племен: властителю после Катона

Незачем будет война.

(Фарсалия, 2.306–19, цит. по: Марк Анней Лукан. Фарсалия, или Поэма о гражданской войне. М., 1951)

Подобные примеры можно найти у Платона, Аристотеля, стоиков и многих других авторов: люди умирают за закон, за свою страну, за друзей и родных и даже за императора. Знаменитые слова Горация Dulce et decorum est pro patria mori – «Приятно и почетно умереть за отечество» (Оды, 3.2.13) – лишь суммируют то, что говорили и во что верили многие. Когда Каиафа говорит в синедрионе, что лучше одному человеку умереть за народ, чем позволить погибнуть всей нации (Ин 11:50), явные отзвуки этого обнаруживаются в античной языческой литературе, а не в еврейских священных писаниях, и лишь изредка встречаются в послебиблейской иудейской литературе.

Почему это важно для нас? Должны ли мы вместе с некоторыми исследователями (скажем, с великим Мартином Хенгелем, который в своей книге «Искупление» рассматривает этот вопрос куда подробнее, чем мы) думать, что все это было своеобразной подготовкой для распространения Евангелия в нееврейском мире? Должны ли мы предположить, что Маккавейские книги и другие еврейские тексты (мы рассмотрим их ниже), где речь идет о людях, отдающих жизнь за свой народ, опираются не на собственные священные писания, а заимствуют из языческих источников? Или что-то третье? И если между язычниками и евреями тут существует различие, то в чем оно заключается? Должны ли мы согласиться с теми, кто говорит, что некоторые христианские теории искупления отражают языческую кровожадность? Если это так, как нам выразить суть дела, не став при этом заложниками изменчивых критиков?

Разумеется, аналогия тут не полная. Герои, умиравшие за других в языческой литературе, умирали «благородной смертью». Ни один человек в Древнем мире не назвал бы благородной смерть на кресте. Мысль о том, что такая смерть имеет какое-то особое значение, была бы, как это прекрасно понимал Павел, полным абсурдом для языческого мира. Здесь есть и явное несоответствие, и очевидные отголоски. Когда мы будем говорить о том, как мир времен Павла воспринимал весть об Иисусе из Назарета, мы увидим, что важны оба элемента.

В контексте еврейского мира

Второй смысловой контекст, куда нам следует поместить смерть Иисуса, – это еврейский мир того времени. С момента падения Вавилона в 539 году до н. э. и до поражения восстания Бар-Кохбы в 135 году н. э. возникали разнообразные движения, появлялись новые идеи, менялись иностранные режимы и шел поиск новых форм для иудейского образа жизни. Я подробно писал об этом в других работах (особенно