Шрифт:
Закладка:
Так началась переписка. Но прошло немало времени, прежде чем Клод написал мне об имеющихся у него пяти письмах Полетики[4], которые «очень милы и могут прекрасно трактоваться как письма женщины любящей и по-прежнему любимой...».
Даже при первом их чтении возникает ощущение характера, натуры Полетики, человека желчного не только к тем, кого она откровенно не любит, но и к тем, кто принимает ее в собственном доме, с кем она проводит светские вечера.
В письмах к Екатерине и к Дантесу в Париж Полетике не нужно скрывать своих чувств, она не скупится на оценки и характеристики. Иногда факты, которые сообщает Полетика, кажутся невинными, это скорее светские сплетни, забавные истории, произошедшие в их среде.
«По части сплетен, — так и напишет она в письме от 3 октября 1837 года, — ничего особенного, если не считать госпожу Меллер-Закомельскую[5], которая позволила себя похитить графу Мечиславу Потоцкому».
Иногда Идалия все же высказывается более определенно, так или иначе оценивая описываемый ею поступок, характеризуя людей.
Некий кавалергард, сослуживец мужа, «вынужден оставить полк за содеянные им подлости. Он уродливее чем когда-либо и почти ничего не видит».
А вот приятельница поближе, некая «crogue-mort» («гробовщица», «могильщица»), из клана Бутера, — возможно, прозвище связано с тем, что дача князя находилась в Парголове, неподалеку от кладбища.
«Что касается crogue-mort, — пишет Полетика 18/30 июля 1839 года, — то она все такая же, и мы по-прежнему любим друг друга так же нежно, мы даже обмениваемся иудиными поцелуями, след от которых я как можно быстрее спешу стереть». Будучи небогатой, «гробовщица» живет полуприживалкой у именитых родственников, пользуется их приютом, но... «надо сказать ей в похвалу... ими немного пренебрегает».
В письме от 8 октября 1841 года, написанном из Милана, во время длительного путешествия по Италии, где Полетика, «как затравленная крыса» — так Идалия оценивает свое состояние, — бегает по кладбищам, театрам и церквам, ее сопровождает подруга. «Я уже считаю дни до конца своего путешествия, — сообщает Идалия, — оно мне страшно надоело по причинам, которые Вы знаете. Она невыносима более чем когда-либо. Каждая лишняя морщинка прибавляет ей худого настроения. Ничего не пишите о ней, ибо может случиться, что она попросит прочесть Ваши письма: если Вы захотите сказать мне что-нибудь личное, пишите на отдельном листочке, для меня одной».
Впрочем, ни сама Идалия, ни ее характер не тревожили бы исследователей, если бы рядом с ней или другими забытыми именами не возникало имени Натальи Николаевны Пушкиной. Отвечая Екатерине и делая невероятные усилия, чтобы казаться объективной, Полетика не способна скрыть своего отношения к Натали. Ее ненависть к Пушкину, к его жене и детям, к прозорливой Загряжской прорывается в каждой строчке.
«Позавчера я имела счастье обедать с Вашей тетушкой, — сообщает она в письме к Екатерине от 3 октября 1837 года, — удивительно, до чего эта женщина меня любит: она просто зубами скрежещет, когда ей надо сказать мне «здравствуйте». Что до меня, то я проявляю к ней полнейшее безразличие, это единственная дань уважения, которое я способна ей оказать».
Неудачи в семье Пушкина вызывают у Полетики явное злорадство. «Пламенное усердие, с которым покупались произведения покойного (подчеркнуто Полетикой. — С. Л.), чрезвычайно ослабело, вместо пятисот тысяч им не удается выручить и двухсот, так всегда бывает».
Особенно знаменательно отношение Полетики к Натали.
«Дабы писать только о том, что Вам может быть интересно, отвечу прежде на все Ваши вопросы, — продолжает она в том же письме. — Я лишь очень немногое могу сказать о том, что касается Натали. В настоящее время она находится у Вашей матери, затем вернется к Вашему брату. Ваша тетя собирается через несколько недель отправиться туда, чтобы провести с ней часть зимы. Говорят, будто Натали по-прежнему очень подавлена. Я хотела бы верить этому, ибо другие говорят, будто она просто скучает и ей не терпится уехать из деревни, — словом, это одно из тысячи «говорят», а им доверять не следует в Петербурге более чем где-либо».
По прошествии двух лет, в письме от 18/30 июля 1839 года, Идалия напишет Екатерине: «Ваших сестер я вижу довольно часто у Строгановых, но не у меня, у Натали не хватает мужества ходить ко мне. Мы очень милы друг с другом, но она никогда не говорит о прошлом, его в наших разговорах не существует. Так что, держась весьма дружественно, мы много говорим о погоде, которая, как вы знаете, в Петербурге редко бывает хорошей». И дальше: «Натали по-прежнему хороша собой, хотя и очень похудела... Дети милы, особенно мальчики; они похожи на нее, но старшая дочь — вылитый отец, а это очень жаль».
Несколько иначе прочитывается в письмах Идалии ее отношение к Дантесу и к их общим друзьям. Конечно, чувства Идалии тщательно зашифрованы, она адресуется (да и должна адресоваться) к Екатерине, и все же каждая строчка говорит больше, словно явно рассчитана на то, что их будет читать не только она.
«Скажите мне, моя дорогая, моя добрая Катрин, — начинает она письмо от 3 октября 1837 года, — как быть, когда ты провинился, чувствуешь это и хотел бы сразу же и признать свою вину, и получить прощение. Скажите мне, существуют ли еще на этом свете великодушные и снисходительные друзья. Словом, скажите мне, что Вы не слишком на меня сердитесь. Не подумайте только, что я Вас забыла. Нет, конечно. Каждый день я принимаю решение написать Вам и каждый вечер не могу выполнить своего намерения. Что сказать Вам в свое оправдание? В начале лета — балы, празднества, прогулки, затем весьма серьезная болезнь моей дочери, которую я чуть было не потеряла <...>. Все это явилось причиной того, что я кажусь Вам неблагодарной, ведь Вы, должно быть, очень часто обвиняли меня в этом. Наконец, Ваше доброе письмо довело до предела угрызения моей совести, и вот я припадаю к Вашим стопам, и посыпаю пеплом главу, и приношу вечное покаяние.
