имеет.

Князь Кантемир уже в совсем юном возрасте приобрел известность как сочинитель любовных “виршей” и как переводчик. В числе переведенного им были сатиры Буало. Под их влиянием в 1729 году молодой молдавский князь написал первую собственную сатиру – “На хулящих учения”, разошедшуюся в списках и ставшую сенсацией. Прокопович приветствовал молодого друга:

Объемлет тебе Аполлон великий,любит всяк, иже таинств его зритель,О тебе поют парнасские лики,всем честным сладка твоя добродетель…

В самом деле, можно понять то необычайное впечатление, которое произвела на современников первая русская сатира, – даже если учесть, что в ее раннем варианте стих Кантемира не так изыскан и гибок, как в окончательном, созданном несколько лет спустя. Сам жанр “высокой сатиры” был нов на русском языке. Образованные люди той поры, конечно, читали Ювенала (наверняка с ним был знаком и “спасский школьник” Ломоносов). Но проекция этого почтенного жанра на русские нравы времен Петра II и Анны Иоанновны выглядела, должно быть, ошеломляюще.

Вслед за ритуальной похвалой “младому монарху” под пером Кантемира возникали узнаваемые образы “хулителей учения”. Тут и корыстолюбивый епископ в карете, в “ризе полосатой”, считающий, что “ереси и расколы суть ученья дети”, и щеголь, который “тужит, что бумаги много исходит на печатание книг, а ему приходит, что не в чем уж завертеть завитые кудри”, и “пьяница, раздут с вина, чуть видя глазами, раздран, смраден, по лицу испещрен угрями”, и дворянин-консерватор:

“Живали мы – говорит – не зная латинеПреж сего, хотя просты, лучше, нежли ныне.В невежестве гораздо больше хлеба жали.Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.‹…› Землю в четверти делить без Евклида смыслим,Сколько копеек в рубле, без алгебры счислим…”

Язык этих стихов разительно отличался от языка и Симеона, и даже Феофана. Кантемир бесстрашно изгнал из своих стихов все грамматические и почти все лексические церковнославянизмы, впервые сделав славяно-русский язык – просто русским. Но этот язык не похож и на простодушное наречие массовой любовной лирики петровской поры. Никаких неловкостей, никаких варваризмов. Такого сочетания естественности и сочности оборотов с благородством тона русская муза не знала еще долго – вплоть до Державина.

И конечно, сам пафос его сатиры был близок сердцу немалого числа грамотных людей той поры. Начав с похвал Петру II, сатирик в конце почти прямо проговаривается: “Златой век до нашего не коснулся роду”. Это наверняка намек на эпоху Петра Великого, которая для людей, рожденных в 1709 (как Кантемир) или в 1711 году (как Ломоносов), уже была окружена возвышенным ореолом. Казни не вспоминали – вспоминали победы, вспоминали не “всешутейший собор” с его безобразными забавами, а “академика и героя”, покровительствовавшего просвещению. А теперь…

Наука ободрана, в лоскутах обшита,Из всех знатнейших домов с ругательством сбита;И в самой богадельне места не находит…

Сто лет спустя под пушкинским пером два зачинателя русской поэзии – “сын молдавского господаря” и “сын холмогорского рыбака” – горделиво станут рядом. Но в жизни Кантемир с Ломоносовым, скорее всего, никогда не встречались. Правда, домашним учителем Кантемира был выпускник Славяно-греко-латинской академии Иван Ильинский; сам поэт в отрочестве несколько лет посещал Спасские школы, совершенствуясь в древних языках. А в 1731 году он перевел на русский с латинского “Оду к императрице Анне Иоанновне на день ее рождения”, сочиненную по-латыни учениками академии. Но Ломоносов в то время лишь начинал учить язык Горация. Да и слишком велика была социальная пропасть между гвардейским офицером, доблестным авантюристом, решающим судьбы государства, другом Феофана Прокоповича – и нищим школяром-первокурсником, еще толком не освоившимся в чужой ему столице. А уже год спустя молодой князь был – в награду за оказанные государыне услуги – назначен послом в Англии. Еще через шесть лет он получил новое назначение: в той же должности во Франции. Там, на родине Буало, его переводчик и последователь в молодом еще – даже по тем временам! – возрасте окончил свою жизнь.

Не встречался, вероятно, Ломоносов в эти годы и с другим своим предшественником, позднее какое-то время – почти другом, а потом, до конца жизни, злейшим врагом Василием Кирилловичем Тредиаковским (1703–1768), тоже бывшим (в 1722–1726 годах) учеником Спасских школ. Но наверняка переведенный им роман французского писателя Поля Тальмана “Езда в остров Любви” (1730) молодой Ломоносов прочел. Это был первый на русском языке любовный роман, даже не без фривольности, имевший сенсационный успех и вызвавший неодобрение церкви – трудно представить, что юные монастырские школьники не читали его из-под полы. Сам Тредиаковский в письмах советнику Академии наук Шумахеру (в нашей книге это имя будет еще много раз упомянуто) так описывал оказанный ему прием: в то время, как одни наперебой расхваливают его книгу, “повсюду меня разыскивают и просят у меня оную”, другие “почитают меня первым совратителем юношества российского, тем паче, что допрежь сего не ведало оно тех прелестей и сладкого тиранства, кое любовь причиняет…”. Это была слава! Увы, спустя пятнадцать – двадцать лет Тредиаковский, измученный насмешками, будет скупать и уничтожать этот свой ранний опыт. Так быстро все менялось в русской литературе той поры.

“Езда в остров Любви” была непохожа на роман в привычном для нас понимании. Это было аллегорическое сочинение, жеманное и несколько тяжеловесное, как требовал тогдашний вкус. “Отплытие на остров Цитеру”, на остров Любви, – это был любимый сюжет Антуана Ватто и других французских живописцев эпохи рококо. Под пером Тальмана и Тредиаковского любовники перемещаются из одной области “острова Любви” в другую. Долго пребывая в “местечке, которое называется Малые Прислуги”, “где другого ничего не видно, как только что везде любовные потехи”, однако “все с пристойностью удивительной там чинится”, посетив замок Искренности, миновав пустыню Разлуки, они наконец добираются до замка Прямые Роскоши. Олицетворенные Жестокость, Почтение, Предосторожность, Ревнивость, Рок чинят им всяческие препятствия. В конце концов красавица Аминта покидает героя, но он утешается, ухаживая за двумя другими красавицами – Сильвией и Ирисой. Чувства, которые герой испытывает к ним, характеризуются им как Глазолюбие или Честное Блядовство. Звучит довольно забавно, но Василий Кириллович героически пытался найти подходящие для выражения новых чувств русские слова… Конечно, не всегда ему улыбалась удача. Однако если не в самом романе, то в переведенных Тредиаковским стихах из “Езды в остров Любви” есть что-то очень живое и обаятельное, привлекающее по сей день:

В сем месте море не лихо,Как бы самый малый поток.А прохладный зефир тихо,Дыша от воды не высок,Чинит шум приятный весьмаВо игрании с волнами.И можно сказать, что самаТам покоится с вещамиНатура, даря всем покой…

Был в тогдашней Москве по крайней мере еще один талантливый поэт, с которым Ломоносов в молодые годы теоретически мог общаться лично. К сожалению, имя его ныне помнят лишь специалисты. Неизвестны даже годы его жизни и его отчество. Петр Буслаев (так звали этого человека) где-то на рубеже 1730-х окончил Славяно-греко-латинскую академию и принял сан дьякона в Успенском соборе в Москве. Дальше дьякона высокоученый молодой человек не продвинулся, да и тот сан сложил с себя, овдовев. В 1755 году его уже не было в живых[20]. Единственное известное произведение Буслаева – “Умозрителство душевное описанное стихами о преселении в вечную жизнь ‹…› Марии Яковлевны Строгоновой…” – написано, по-видимому, в 1733-м и напечатано в 1734 году. Это была погребальная поэма на смерть покровительницы, вдовы знаменитого купца и фабриканта, первым из Строгановых (Строгоновых) получившего дворянство[21] и баронский титул. Поэма начинается описанием видения, посещающего умирающую баронессу и “предстоящих”:

‹…› Показался красен человеков паче,Властительно блистая, как бог[22], не иначе.В свет очам ненасытный облачен был красно,Сладко было на нь зрети, с радостью ужасно.Тело ж все было в крови, как от мук недавно:Пробиты руки, ноги и бок виден явно.Однако ж славы сие не отнимало,Но любовь божественну казало не мало,Очи являли милость, лицо же все радость,Весь он был желание, весь приятна сладость…

Затем является “Небесна Царица” (“Облачена вся в солнце, луна под ногами, на голове ж корона царская с звездами”) и множество святых. И наконец:

Пламенновидны силы крест Христов казали,Тернов венец и ужи, чем Христа вязали,Трость, копие и гвозди – страстей инструменты,От чего трепетали света элементы.

Поэма Буслаева показывает не только его собственный незаурядный талант, но и ту сравнительно высокую поэтическую культуру, которую прививали в Спасских школах. Сохранились образцы стихов, которые