А вот хватку на плечах плюшки можно и ослабить — от такого у неё могут остаться синяки, а на следующей неделе должна быть какая-то прививка. Разбирайся потом со школьным психологом, что у нас в семье не так, по мнению школьной медсестры.

Маруська стоит столбиком. И мелко дрожит. И — насколько я успеваю заметить — сжимает и разжимает кулачки, будто пытаясь понять, что ей делать.

Бить или не бить? Обнять или не обнять?

— Малышка… — и почему Ветров с его-то чутьем на тонкий лед и опасность не пошел в саперы? Хотя его осторожный тон — лишнее доказательство, что по крайней мере для Маруськи он очень старается выглядеть виноватым и хорошим.

Или все-таки не только выглядеть?

Я не успеваю ничего сказать и вклиниться между дочерью и Ветровым, сгладив острые углы. Потому что Маруська вдруг принимает решение в своей внутренней дилемме и совсем не то, какое от неё кто-либо ожидал. Моя бусинка резко дергается, выворачиваясь из моих рук, врезается в Ветрова с размаху — не с обнимашками, нет, хотя он на это и явно надеялся. Она толкает его в плечи, заставляя пошатнуться, — как он не растянулся на земле, для меня остается загадкой, — а потом пулей уносится прочь, в сторону крашеной красной краской высокой конюшни.

— Машка! — я только и успеваю её окликнуть, от удивления — даже не домашним именем, а официальным, только моя плюшка даже не оборачивается.

Шах и мат.

Что примечательно — никакого удовлетворения. Только сильнее клокочет внутри горечь. Потому что, может быть, Ветров и последний гад и сволочь, только вот это с Маруськой происходит из-за меня. Я ей сказала…

— Вика… — Ник и Яр окликают меня синхронно, когда я бросаюсь вслед за дочерью. Один — озабоченно, второй — даже виновато. Впрочем, мне сейчас не до триумфа, меня занимает только Маруська, эти двое могут и подождать.

— Оставайтесь тут, — бросаю я через плечо, — оба. Вы сейчас только помешаете.

Господи, только бы она не убежала далеко. Как я её здесь найду потом? Это же маленькая вселенная посреди высокого елового леса. Экологичненько и красивенько, но озабоченной матери маленькой единорожки, которая и без нервного напряжения особо не смотрит по сторонам и летит не разбирая дороги — не очень-то спокойно.

А еще — господи, дай мне, пожалуйста, нужные слова. Такие, какие точно спасут ситуацию, сгладят её до допустимого уровня.

Потому что вот сию секунду я совершенно не представляю, как мне мою дочь успокоить.

Маруськи не хватает на дальний забег — слава всем богам. Но хватает на то, чтобы найти самую дальнюю конюшню, ту самую, у которой даже персонала не пасется, и нырнуть в неё, чтоб потом не вынырнуть.

Без инструктора не пускают, говорите?

Раздолбайство — это всеобщий бич, даже вот таких вот претенциозных заведений как конно-спортивный клуб «Артемис», на сайте которого гордо висит расписание всероссийских соревнований по конкуру, который проводится на их базе.

От такого резкого скоростного забега у меня начинает покалывать в боку. И все же перехожу на медленный шаг при виде моей дочери, отчаянно мечущейся по чистенькому коридору между пустыми стойлами в поисках, где бы ей спрятаться от нас всех, безмозглых взрослых, подальше.

Не находит — и прижимается к стене спиной, глядя на меня глазами отчаянного, загнанного в угол зайца.

Господи, первый раз она так на меня смотрит…

И вот теперь сбежать хочется уже мне, только за такое — точно надо будет расстрелять без суда и следствия. Пасуют и бегут от проблем маленькие девочки. Мама должна уметь это все разруливать.

И побыстрее. Чем быстрее разрулишь — тем меньше непоправимого ущерба случится.

— Бусь, ну что ты? — к Маруське я приближаюсь медленно — не хочу спугнуть своего зайчонка. Метнется она под моими руками — и поминай, как звали, только и уповай, что успеешь схватить вертлявую егозу за тот же капюшон. А не получится — придется снова носиться по территории клуба, пугая посетителей своей обеспокоенной физиономией.

Между нами остается всего один шаг, и это расстояние — как минное поле, на которое ступишь — и точно рванет. Но мы попробуем по-другому.

Я опускаюсь на корточки, чтобы видеть Маруськины глаза и не смотреть на неё свысока. Иногда — взрослый авторитет совсем не нужен.

Свои ладони я к Маруське протягиваю как-то сама. Без особого умысла — просто предлагая.

Хочешь где-то спрятаться — давай тебя спрячу я.

Со мной у мамы такое срабатывало.

Правда и фееричный папа в моей жизни так и не появился. Хотя нельзя ведь сказать, что я его не ждала. И хорошо, что не появился. А вот с Ветровым так уже не будет.

Приглашением Маруська воспользоваться не спешит, раздумывает, но и я так быстро не сдаюсь — двигаюсь по «минному полю» медленно, по чуть-чуть сокращая расстояние. Нам нужен диалог или хоть какое-то сближение для начала, чтобы разбавить этот страх. Чтобы она поняла — я не заставлю её выбирать, мне это не нужно. Я никогда этого не хотела. Поэтому — даже не портила её мечты собственными воспоминаниями о Ветрове. Ведь папой он может быть лучше, чем мужем. Даже если не знает, что он — папа.

С женой — можно развестись, и она легко становится чужим человеком. Ребенок при разводе все равно остается общим.

— Солнышко…

В какой-то момент Маруська отворачивается и утыкается лбом в бревенчатую стену. Хорошая возможность, чтобы сделать марш-бросок и обнять, наконец, плюшку за колючие худенькие плечики.

Вопреки моим ожиданиям — Плюшка не сопротивляется, как это у неё бывает, когда она дуется на меня — стоит этаким пассивно сопротивляющимся объятиям Буратиной.

Нет. В этот раз она сама прижимается ко мне, крепко-крепко вцепляясь ладошками в мои руки. Уже хорошо — маму мы не боимся.

Осталось только поговорить.

— Не бойся, солнышко мое, — тихонько шепчу я, стискивая Маруську крепче, — ничего не бойся. Я рядом. И всегда буду.

Пальчики Маруськи сжимаются на моих запястьях так отчаянно, будто я её спасательный круг, и она вот-вот уйдет под воду.

— А он… Он меня сейчас не заберет? — тихонько, так, что я аж вслушиваюсь, чтобы разобрать её шепот, спрашивает меня Маруська.

Вот оно, блин. То, из-за чего мне хочется сдохнуть. Всего-то нечаянно ляпнула правду на вопрос дочери «Мам, а почему ты плачешь?» — и вот сколько последствий. Кто меня тянул за язык, а?

У Маруськи уже, поди, в голове красочная картинка, где Ветров хватает её в охапку и запихивает в свою машину, уезжая в закат. Можно сделать поправку на коня, суть от этого не меняется.

— Нет, солнышко, — обнять бы её еще крепче, чтобы уж самой поверить в то, что говорю, да только, боюсь, у мелкой моей затрещат её хрупкие косточки, — не заберет.

— А потом? — тихо озадачивает меня Маруська, как и многие дети умеющая формулировкой вопроса поставить в тупик. Что лучше — сладкая ложь сейчас или горькая правда потом? Ведь он может же… Как бы отчаянно я ни боролась, в моем случае — это всего лишь дон-кихотская попытка устроить спарринг с мельницей.