Шрифт:
Закладка:
Оба напряженно замолкают, и выражение лица Космы становится серьезнее, чем Цезарь когда-либо видел на его физиономии, похожей на маску Комедии.
Косма задумчиво жует губы и смотрит куда-то в себя, а не в землю, как делают все рабы, и не на господина, как положено доверенному слуге. Цезарь отворачивается, будто увидел что-то, не предназначенное для его глаз, или же просто испугался. Его блуждающий взгляд упирается в серый каменный водопад скалы, за обломанный зубец которой цепляются льняные обрывки облаков, и Цезарь вдруг вспоминает, что там, на вершине, совершенно нечем дышать.
И тогда он думает: «Я – один». Смерть, сотканная из голубого пыльного марева, согласно кивает зияющим черепом.
– Хочу, доминус, – отвечает Косма тихо. – Спокойной жизни, богатства, умереть на родине, а не в вашем Риме. Очень хочу. Только как я тебя оставлю? Ты же без меня пропадешь.
От его слов в груди что-то ноет и стягивает, Цезарь трет веки, бурча: «Проклятое солнце», проклятое, на него нельзя смотреть без слез, а на Смерть – можно, нужно, не сметь отводить глаза, чтобы не застала врасплох. И не застанет! Еще повоюем, еще ничего не потеряно, а если потеряно, то он ляжет в эту скудную каменистую землю и жаловаться не станет, у него уже была не самая никчемная жизнь, Рим будет помнить, а вы, Калиго и Скотос, пососите мой фаллос, как сказал бы Марк Антоний.
Цезарь садится на оседланного коня и отправляется объезжать лагерь.
На одной из свежих насыпей легионер, со спины которого слезают струпья обгоревшей кожи, уселся отдохнуть, скрестив ноги. Он тычет перепачканной рукой с почерневшими ногтями в хищный зазор между скалами:
– Что за равнина там?
– Не знаю, – безразлично откликается другой полуголый взмокший солдат, подбрасывая горсть земли с лопаты, – все равно туда не дойдем. Помпей задавит нас на море или на суше.
– Фессалийская, легионер! – громко восклицает Цезарь, приподнимаясь в стременах, чтобы его увидели. – Отставить такие разговорчики, а то пойдешь под плеть! Та равнина называется Фессалийской, и, будет нужно, мы туда дойдем! Цезарь сказал.
Commentarii
«Когда он, по воинскому обычаю, ободрял свое войско к сражению и ссылался на постоянное проявление своего расположения к нему, он особенно подчеркнул следующее: солдаты сами могут быть свидетелями, как усердно он добивался мира, какие переговоры он вел через Ватиния, какие – через Клодия со Сципионом, как настаивал на отправлении послов к Помпею. Он никогда не хотел бесполезно проливать кровь солдат и лишать Римское государство одного из обоих войск. После этой речи, по настойчивой просьбе солдат, горевших желанием боя, он дал сигнал…»{14}
– Почему ты о себе так пишешь?
Слова разрушают непрочную крепость тишины, Цезарь вздрагивает, и скрип бронзового стило, царапающего восковую табличку, смолкает.
Зашедший в палатку Марк Антоний вальяжно привалился к столу, заглядывая Цезарю через плечо.
Оказываясь в любом месте, этот самоуверенный воин ведет себя столь шумно, будто выбрасывает вперед флаги и дует в трубы. Но Цезарь так увлекся, что его не заметил. С появлением Антония он понимает, что вся тишина ему мерещилась. В отдалении слышится лошадиный хрип, бодрые голоса обменивающихся паролями караульных, пение у костров и смех солдат, радующихся победе и тому, что выжили после битвы. Звуки лагерной жизни, словно шум прибоя, который перестаешь замечать, живя у кромки моря.
– Так почему ты пишешь о себе, как о другом человеке? – не спрашивая разрешения, Антоний усаживается на складной деревянный стул.
Никаких пышных подушек на сиденье нет, ни к чему разнеживаться в походах. Но к этому привычны все солдаты от мальчишек-копейщиков до императора.
– Это называется в «третьем лице», – отвечает Цезарь. – Ты не патриций, но образование получил. Отчего ты настолько невежествен?
– Вовсе не настолько! Я просто забыл, хоть педагог и пытался вбить палкой в меня всю эту чушь, которую ты любишь. Зачем солдату тонкости письма?
– Ты безнадежен, – Цезарь удрученно качает головой. – Знания всегда пригодятся человеку.
– Ну, пока я полагаюсь на тебя, а потом как-нибудь сам разберусь, – с вызовом заявляет Антоний, отмахиваясь от книжной премудрости. – Я не глуп, знаешь ли.
– Знаю, – признает Цезарь. Он неохотно откладывает стило, тянущееся к рдеющей в полутьме восковой глади. Поддавшийся всеобщему победному ликованию Антоний настроен на беседу, и не стоит его прогонять. – У тебя талант к искусству ведения войны.
– Но я не лучше тебя, конечно?
– Нет.
– Тогда я второй?
– Третий, – отвечает Цезарь как можно мягче.
– Неужели? – кривая улыбка режет красивое лицо Антония пополам. – И кто же тогда второй?
Цезарю жаль его расстраивать, но лгать он не хочет:
– Второй – Гней Помпей.
– Но ты разбил его наголову! Раздавил, как жука. Ему осталось только клянчить у египтяшек людей и денег, да рвать траурную бороду, отпущенную по его легионам, – Марк Антоний бурлит злорадством, ему великодушие совсем не свойственно. – Ты сам говорил после Диррахия: «Война бы окончилась сегодня полной победой, если б враги имели во главе человека, умеющего побеждать».
– Я сказал так с досады на то, что он меня разгромил.
– Уже не важно. Решающее сражение он продул, несмотря на численный перевес в четыре раза. Где теперь его перевес? Червей кормят или нам сдались. Помпей опозорен, над ним весь Рим будет потешаться.
– Это может случиться с каждым! – Цезарь поднимается, выпрямляясь во весь рост. – Достаточно поколебаться, и Фортуна от тебя отвернется. А он сделал главную ошибку, не добив меня у Диррахия, понадеялся, что нас прикончит голод.
Антоний фыркает, выпячивая полные губы:
– Понадеялся он! Действовать нужно без промедлений и лишних рассуждений. Ты всегда идешь в бой, даже если гадания неблагоприятны. Самые наши суеверные люди больше не боятся того, что ты нарушишь волю богов.
– Помпей посчитал, что люди начнут дезертировать от меня к нему.
– Тогда он еще и последний болван! От тебя солдаты не бегают! – войдя в раж, Антоний бьет по столу кулаком. – Помнишь, как сказал перед битвой центурион Крастиний? «Великий Цезарь, сегодня ты меня похвалишь живого или мертвого!» Он получил копьем в грудь и перед смертью выкрикнул твое имя. Люди тебя
