Семён молчал.

Дядя Володя встал, убрал в буфет пустой графин, потом долго искал глазами затычку, нашёл её на полу, кряхтя нагнулся, поднял, снова открыл буфет, заткнул графин. Собрал тарелки одну в другую, выплеснул из миски остатки рассола в ведро под раковиной, рукой стряхнул туда же прилипший к миске укроп.

Стал посуду мыть.

– Так что ж получается, дядь Володь? – тихо проговорил Семён. – Так мне хмельному к Зинке вертаться и печь доводить, а ушлёшь ты её – так опять мне к Зинке хмельному переть, а потом к печи вертаться. Выходит – что в лоб, что по лбу…

– Ага.

Дядя Володя опустил тарелку, крепко завернул кран, обернулся:

– Только после того свистопляса тебе и вертаться, и печь доводить – тяжко будет. Ох, тяжко.

Он шагнул к столу.

– Так что Зинку свою ты как зеницу ока беречь должон, – значительно проговорил дядя Володя и постучал коричневым прокуренным ногтем по клеёнке. – Как зеницу ока. Во как.

– Да… это уж да…

Дядя Володя вернулся к раковине, бодро загромыхал там посудой.

Семён встал, осторожно задвинул стул на место. Начал медленно вдеваться в пиджак. Потом плотно натянул кепку, подёргал козырёк.

– Да ты не боись, Семён! – неожиданно рассмеялся шурин. – Не ушлю я никуда твою Зинку!

Он вытер руки тряпочкой, подошёл к Сене, обнял его. Потом взял за плечи, отстранился и, хитро глядя Семёну в глаза, широко улыбнулся, сверкнув стальным зубом:

– Потому как без Зинки – ты как трусы без резинки!!!

И оба захохотали.

Смеялись они очень долго. Дядя Володя сгибался пополам, хлопал руками по коленям.

До слёз ржали оба.

Весь следующий день Семён мостил Ефимовым печь.

Зинка шныряла то к Ефимовым, то к себе на огород.

Я красила забор.

А дядя Володя сидел целый день на крылечке, грелся на солнышке, хитро щурился и покуривал.

Интерлюдия. Вода

Весело болтает родник под деревенской горой.

Берётся он сам, вдруг, из ниоткуда, из земляной темноты выныривает, вот прямо среди травы выбивается. Люди его в трубу замкнут, урезонят, а он, всё равно, и из трубы – забавляется, порскает, то поспешит так, что и тесно ему, брызгается, а то присмиреет ненадолго. И снова баловаться начнёт. Родник, он ребёнок, несмышлёное дитя воды.

Вызванивает родник дробь по камушкам, пропрыгивает под серыми мостками. Они старые, вытертые сотнями ног до вечной гладкости, тёплые под босой ступнёй. И тёмные мокрые пятна на них, круглые, от вёдер и бидончиков. Хромые те мостки, заслуженные.

А роднику что, он навсегда невзрослый, проскользнёт под ними в заросли осоки с таволгой, завиляет там, затеряется в болотистых склонах. И не сыщешь его. Где-то ведь в ручей втекает, а с ним – в реку…

Однажды из того родника выпрыгнула прямо в мой бидон рыбка. Маленькая я была, и не бидон то был, а бидончик зелёный, с крышкой на верёвочке. Так поразила меня рыба, выскочившая с водой из горы, что замерла я, глядя, как она крутится внутри, прядает плавниками. Рыбка чёрная вся, а глаз у неё совсем нет. Только бугры выпуклые на месте, где у наших рыб глаза. Страшно и удивительно… Солнце вокруг, лето, и тут эта рыба тайная.

А вода-то всё лилась в стоящий под трубой бидончик! Наполнила до краёв, перелилась, и рыбка скользнула наружу, и под мостки, и туда, туда, в траву… Вечером, засыпая, думалось: «Как-то там эта рыбка, в нашей реке, среди глазастых щук?» И ещё представлялась та подземная река, в которой плавают чёрные слепые рыбы.

А из колодца вода совсем другая, основательная вода. И то сказать, на родник бегают, а на колодец ходят. Колодец в деревне – важное достояние. Дойдёшь до него с вёдрами, выставишь на скамеечку, пристроенную к срубу, отомкнёшь вертушку дверцы, откроешь. Дохнёт на тебя свежим холодом из тёмного нутра.

Заглянешь туда, конца даже не видно, только сруб всё уменьшается вглубь.

Снимешь с внутреннего гвоздя немного мятое ведро, что на цепи, с грузом в виде еловой шишки из свинца. Пальцы скользнут по мокрым брёвнам. Правой рукой крепко ухватишь тормоз, деревянный прижим к вороту, осторожно отпустишь ведро. И ворот крутанёшь по гладкому боку, сильно.

Теперь главное притормаживать, притормаживать. А не то – упустишь, разлетится ведро, побьётся. Прижим, дрожа, вжимается в лощёное дерево, обхватывает его, и видно, как подгорело, потемнело тут от трения. Вертится ворот, расходится, слетают с него одна за другой петли: сперва цепь пойдёт, потом другая, ржавая, потом трос стальной с заусенцами. Слышно, что летит там ведро вниз, побрякивает о стенки сруба! Вот уж и трос кончается… Плеснуло. Значит – вода.

Теперь подёргай за трос, проверь, чтобы наполнилось оно там, отяжелело. Вот тогда берись правой рукой крепко снаружи колодца за холодную ручку, поворачивай, крути, а левой одновременно направляй трос по вороту, чтобы не перемотался. Осторожно нужно, пальцы бы не прищемить.

Поднимается вода из подземного мира в наш тяжело, медленно. И чем ближе ведро, тем труднее выворачивать. Снова цепь пошла, скоро уже… Утереть бы лоб, да обе руки заняты. Вот показалась из сруба полукруглая ручка, с шишкой на боку. Капают капли, успевая блеснуть, улетают в темноту.

Тут надо ловко, и ручку ворота держать, и левой рукой полное ведро вытянуть, на край колодца выставить. Обе руки нарастяг, трудно. Встало.

Чуть качается вода у самого краешка ведра, у дутого бортика. В первый раз видит она небо, вот ведь – в первый раз! Отражает в себе голубизну и облако. А само ведро тут же запотевает снаружи, студёно у него внутри. Приложишься попить, и сведёт зубы холодом.

Такую трудовую воду домой осторожно понесёшь.

Но до чего же грустно глядит из лопухов и крапивы заброшенный колодец. Невозможно смотреть на него. Отвернёшься.

Вода хочет плескать, течь, переливаться из одного в другое. Подняться из глубины родником, поделиться с человеком и побежать по земле ручьём, рекой, вниз, вниз, напоив по пути всех живых. Вода жить должна.

Нет покоя воде на земле. А придёшь к ней с беспорядком внутри, с неурядицей – успокоит. Сядешь у реки. Пусть течёт тихо мимо, уносит куда-то все твои тяжёлые мысли и пустые затеи. Может, мимо тебя по воде ещё чьи-то заботы плывут, того, кто там выше по течению на воду смотрит.

Отдохнёт вода только зимой. В холоде озёра, пруды и