"Сегодня вечером меня переведут в Шатле, моя дорогая Каролина, но ты — ты остаешься в Аббатстве, не понимаю, почему. Удаляясь от того места, где находишься ты, я испытываю живейшее сожаление: куда как лучше было жить с тобой под одной крышей и справляться о тебе по несколько раз в день! Однако честь превыше всего; хотя в твоих глазах моя честь не запятнана, в глазах заблуждающейся толпы это не так; я стану еще более достойным тебя, когда сумею оправдаться. Я сделаю всё, что в моей власти, чтобы раскрыть свои поступки и снять с себя нелепые обвинения в замышляемых преступлениях против нации. Наветы слишком грубы, мне даже не потребуется адвокат. О друг мой, сколько в людях зла и порочности, и каким роковым образом сложились обстоятельства! Положимся на волю Божью.

Я так доволен, любовь моя, что мои письма отвлекают тебя от горьких мыслей! Ты так дорога мне, у меня есть столько причин любить тебя! Будь уверена в моем мужестве и смирении; какой бы ни была уготованная мне судьба, тебе не придется краснеть за свой выбор. Я не посрамлю рода, с которым соединился благодаря тебе. Поцелуй за меня наших бедных детей, почаще показывай им мой портрет, чтобы им легче было узнать меня, когда я их увижу. В столь нежном возрасте всё забывается легко, а это доставило бы мне столько горя! Я часто вспоминаю, как я обрадовался в тот вечер, когда вернулся из Голландии после четырнадцати месяцев отсутствия, и сын тотчас узнал меня, воскликнув: "Папа!.." Верь, мое дорогое дитя, что твой образ следует за мной повсюду, а моя душа всегда с тобой. Твой Тома. 7 января 1790 г."

* * *

Остроконечные крыши на круглых башенках Шатле напоминали собой гвозди на пыточной доске. Часы между зарешеченными оконцами показывали два часа ночи, но на улице Сен-Дени бурлила толпа; в прутья толстой решетки, перегородившей входную арку, вцепились десятки рук.

— Мы требуем правосудия! — кричал какой-то человек, взобравшись на бочку у соседней лавчонки. — Не дадим аристократам плести заговоры против народа! Что же это — мы их ловим, а их отпускают?! Если отпустят и Фавра, народ будет судить судей!

Каждую его фразу приветствовали громкими воплями одобрения.

С той стороны к решетке подошел капрал, за спиной которого белела жилетами и кюлотами шеренга национальных гвардейцев. Капрал тоже что-то сказал, но его слов нельзя было разобрать из-за гвалта. Однако, когда он скомандовал: "На плечо!", толпа услышала и попятилась. Тотчас сзади послышался цокот подков — на помощь подтягивалась конница, а громкий мерный шаг по мостовой возвещал прибытие пехоты.

Толпа заплескалась в уличном корыте; кто-то пытался бежать, кто-то нападал на гвардейцев; дрались, пихались, вырывались, отбивались… Через полчаса улица опустела, а в камерах Шатле прибавилось арестантов.

…Дожидаясь рапортов, Лафайет хмуро размышлял. Кто стоял за ночным бунтом? Пусть толпа мстительна и кровожадна, кто-то должен был её собрать и направить. Предлогом для беспорядков стало известие об оправдании барона де Безенваля, которому этим летом не удалось уехать далеко: его изловили в двадцати с половиной лье[6] от Парижа, чуть не повесили и посадили в тюрьму за "оскорбление Нации". На суде ему предъявили совершенно нелепые обвинения: будто бы он собирался осадить Париж, сжечь его дотла, а всех жителей перебить. Безенваля защищал Десез — адвокат королевы, отстаивавший ее доброе имя во время злополучного дела об ожерелье, барона оправдали и собирались выпустить на свободу. Возможно, это пришлось кому-то не по нутру, но при чем здесь Фавра? Его обвиняют в планах покушения на мэра и командующего Национальной гвардией; неужели народ так их любит, что готов растерзать за них кого угодно? Глупости. Нет, наверняка за этим стоят сообщники Фавра, его "друзья" при дворе. Им нужно, чтобы он унес их секреты в могилу…

* * *

"Какой ужасный вечер, дорогой друг! И ночь прошла не лучше. Великий Боже! Я не знаю, как нам быть. Всю ночь я думала о трех капельках крови, которые ты увидел на себе за две недели до нашего ареста, не понимая, откуда они взялись. Друг мой, твоя душа сильна, она поддержит тебя. Не забывай о том, кто ты есть. И уповай на волю Неба. Молись, мой друг, молись Матери всемогущего Господа нашего. Знаешь, вернувшись из Польши, когда ты был готов погибнуть на берегах Вислы, я вознесла к Ней свои молитвы. Можешь не сомневаться: тебя спасло чудо. Я только и надеюсь, что на святое покровительство…"

* * *

В боковые двери вошли два национальных гвардейца и встали друг против друга. Несколько депутатов вскочили на ноги, но возмущенные возгласы замерли у них на губах: в дверях появился король, сопровождаемый генералом Лафайетом. Председатель Национального собрания поднялся и уступил свое место Людовику XVI.

Поприветствовав Собрание, король достал из-за отворота сюртука бумагу, развернул её, надел очки и принялся читать. Он клянется защищать и поддерживать конституционные свободы, освященные общей волей, которая согласуется с его собственной, и обещает сделать больше: вместе с королевой, которая разделяет его чувства, с ранних лет подготовить сердце их сына к новому порядку вещей, установленному обстоятельствами. Нужно разъяснить обманутому народу, в чём состоят его истинные интересы, — доброму французскому народу, который так дорог королю и который любит его.

— Время исправит всё, что есть несовершенного в собрании законов, разработанных этим Собранием, но любое предприятие, имеющее целью пошатнуть принципы самой Конституции, любой сговор с целью их ниспровергнуть лишь посеют среди нас семена раздора. Так не допустим же этого! — закончил он.

Несколько неуверенных хлопков потонули в недоуменном гуде. С трибуны, где сидели депутаты от дворянства, послышался шум, все посмотрели туда. Виконт де Мирабо по прозванию Мирабо-Бочка вскочил со своего места, достал из ножен шпагу и сломал ее об колено.

— Раз король отказывается от трона, дворянину больше не нужна шпага, чтобы его защищать! — выкрикнул он.

Снова хлопки, сопровождаемые смешками, гул стал громче, но председатель быстро прекратил его. Депутат Казалес попросил слова. С учетом сложившихся обстоятельств и достохвальных намерений его величества, он предложил предоставить Людовику XVI диктаторские полномочия сроком на три месяца. Лафайет удовлетворенно прикрыл веки. Секретарь откашлялся, прежде чем начать зачитывать список для поименного голосования.