– Хорошо. Скажите, кавалер, правда, что всю жизнь свою вы провели на войнах и в походах и там ран и увечий во множестве снискали?

– Сие правда.

– Скажите, кавалер, были ли у вас раны и увечья, что мешали бы вам вожделеть дев и жен? Любезны ли вам девы и жены?

Волков покосился на своего монаха, тот сидел с остекленевшим от удивления лицом.

– Таких ран у меня нет, – ответил наконец кавалер. – Жены и девы мне любезны, вожделел их и вожделею, как Господом положено.

– Есть ли у вас пред Богом или пред людьми обязательства брака или обязательства безбрачия, есть ли обещания или обручения?

– Никому ничего подобного не обещал, – ответил Волков. Он, кажется, начинал догадываться, о чем идет речь.

– Что ж, на том первое дело мы и закончим, – заключил нотариус. – Вот, соизвольте поставить имя свое на этой бумаге.

Он положил на стол исписанный лист. Брат Семион тут же вскочил, взял бумагу, но Волкову ее не отдал сразу, а стал читать ее, словно поверенный у кавалера. И кавалер, как ни странно, был за это ему признателен.

– Все верно, господин, можно подписывать, лишних слов здесь не записано, только ваши слова, – тихо сказал монах, кладя бумагу перед Волковым.

Нотариус все равно услыхал его слова и злобно глянул на монаха, оскорбленный таким подозрением.

Волков обмакнул перо в чернила и подписал бумагу.

– Что ж, – продолжил нотариус, забирая бумагу и пряча ее в папку. – Тогда перейдем к главному вопросу. Дозволите ли вы мне, граф, вести его или будете сами говорить?

– Скажу сам, – произнес молодой фон Мален. Он чуть помолчал, улыбаясь, глядя на Волкова и обдумывая, кажется, слова, а потом начал: – Не далее как вчера наш епископ, отец Теодор, беседовал с моим отцом и сказал, что Богу неугодно, когда столь славный воин, как вы, и столь знатная девица, как моя сестра Элеонора Августа, пропадают в печальном одиночестве. И отец мой, и я считаем, что сие плохо не только для Бога, но и для государя нашего, его высочества герцога. – Волков внимательно слушал, не произнося ни звука. Его лицо не выражало ни малейших чувств. А фон Мален продолжал: – Учитывая неоднократно подмеченную приязнь и душевность, что установилась между вами и моей сестрой, думаю, что будет правильным от лица фамилии предложить вам ее руку.

Кавалер опять покосился на своего спутника, тот все так же сидел с изумленным лицом и вылупленными от удивления глазами.

А вот сам Волков оставался на удивление спокоен. Да, это предложение было для него неожиданностью, но отнюдь не чудом. Когда-то о таком он и мечтать не мог. Слыхано ли дело – дочь графа! Пусть третья, четвертая, да пусть даже девятая, но дочь графа! И ему предлагают ее в жены. Небесная, заоблачная высота для солдата или даже для гвардейца. А теперь… Теперь он совсем не тот солдат, каким был когда-то. Он станет слушать спокойно и внимательно. Даже если предложение ему будет делать второй человек в графстве, тот, кто через какое-то время сам станет графом. Будет слушать и думать. Это предложение Волкову, конечно, льстило, но чудом… Нет, чудом для него оно уже не являлось. Это предложение стало для него подтверждением его нынешнего статуса. И уж точно он не собирался, обливаясь слезами, кидаться лобзать руку молодого графа как благодетеля. Кавалер молчал, сидел и ждал продолжения. И, видя, что фон Эшбахт никак не реагирует на его слова, граф посмотрел на канцлера, как бы передавая тому право дальше вести беседу. Канцлер в свою очередь достал лист бумаги и спросил у Волкова:

– Желает ли кавалер знать наше предложение?

– Желаю, – просто ответил Волков.

– Прекрасно, – кивнул канцлер и принялся читать: – «В приданое за девицей Элеонорой Августой фон Мален дано будет: карета, четверка добрых коней без болезней и изъянов, сервиз из четырех тарелок из серебра, четырех кубков из серебра, четырех вилок с серебряными рукоятями, четырех ножей с серебряными рукоятями, кувшин и два подноса из серебра. Дано будет двенадцать перин пуха тонкого и двенадцать подушек. Двенадцать простыней батистовых и две атласные. Покрывал атласных два и одно меховое, беличье». – Канцлер поднял глаза от бумаги. – Из белки красной. – И продолжил читать: – «Шубы две. Бархата два отреза. Шелка два отреза. Парчи тоже два отреза, красный и синий. Батиста для нижних рубах и юбок восемь отрезов. Кружев один отрез. Вина доброго десятилетнего шесть двадцативедерных бочек. Масла оливкового две двадцативедерные бочки. Также в приданое будет дан за девицей фон Мален десяток коров хороших с бычком. Пять свиней хороших с боровом. Десять коз с козлом. Десять овец тонкорунных с бараном. Четыре крепких мерина и две большие телеги. Медная ванна, два медных кувшина, два чана больших, два медных таза, двадцать полотенец».

Тут канцлер вновь сделал паузу. Он опять поглядел на Волкова и, опять не найдя в его лице каких-либо эмоций и не услыхав от него вопросов, продолжил:

– «Ко двору жениха будет передано в крепость четыре мужика дворовых, без изъянов, здоровых, не старше сорока годов. И будет передано в крепость четыре дворовые девки без изъянов и болезней, не старше сорока годов. Также в содержание невесты будет передано тысяча талеров серебра чеканки земли Ребенрее. А жениху от дома Маленов будет дано шестьсот гульденов золотом в приз по свершении таинства венчания».

На этом канцлер закончил и положил лист бумаги на стол перед Волковым. Но тот бумагу не трогал, а взял ее брат Семион. И, не читая ее, даже не заглядывая в нее, сразу задал вопрос, как раз тот, который хотел бы задать кавалер:

– Уделов и сел за невестой не будет? Полей, покосов, выпасов, лугов или, может, лесов? Ничего?

– Ничего такого, – отрезал молодой граф. – Только то, что в списке. Поместий лишних у фамилии нет. Они все и так оспариваются моими братьями и другими родственниками.

– Девица рода фон Мален – и так награда немалая, многие бы взяли ее и без приданого, только за кровь и честь, – добавил канцлер.

– С этим я согласен, – наконец произнес Волков. – Я и сам считаю, что фамилия Мален оказывает честь, предлагая свою девицу мне в жены.

Все, кто сидел напротив, закивали, даже нотариус.

– Но мне надобно время, чтобы подумать, – продолжал Волков. – Никто из вас, господа, не станет осуждать меня, если попрошу время на размышление?

– Нет-нет, никто вас не осудит, – сказал граф. – Это у холопов женитьбы