Шрифт:
Закладка:
Время шло, и Галя чувствовала — они вот-вот начнут собираться. Представила себе дорогу через сырую вечернюю тайгу... Им только добраться до лагеря... Какой уж тут чай. И совсем расстроилась, и чужим каким-то, молящим голосом неожиданно для себя сказала:
— Вы меня извините, пожалуйста... — и осеклась, испугалась, но отступать было поздно. Пожилой инженер уже внимательно слушал ее. — Я... мы с мужем хотели вам предложить... Оставайтесь чай пить...
Так трудно выдавились эти слова, и отчего-то стало так стыдно, неизвестно чего стыдно — хоть провалиться. Ах, вот почему стыдно: она знала, что они откажутся — какой интерес ночью на барже чай пить? По такой погоде мужикам двух бутылок не хватит, а тут обрадовала — чай... И она сама себе показалась жалкой, беспомощной и ненужной. Сейчас они вежливо поблагодарят, сошлются на дальний путь... Ах, выслушивать это просто невозможно... Лучше б обругали — чтоб сразу ясно и грубо. Галя сжалась, нагнулась к дочке, ожидая удара.
— С удовольствием! От чайка не откажемся.
Неужели это он говорит? Галя не поверила, но тут же подумала: а почему бы им не согласиться. Да ведь он и согласился! Сама же слышала. Согласился, согласился! Нахлынула радость, и опять она испугалась, что радуется такому простому и незначительному событию. Но тут же поправила себя: простому и незначительному — в той, прежней ее жизни, а в этой — неожиданному празднику! И в голове каруселью полетели радостные соображения о предстоящих хлопотах, и всплыла картина семейного чая с гостями, и это уже был праздник.
Она лишь взглянула на мужа, тот сразу все понял и побежал вниз.
— Мы здесь... в рубке... если не возражаете... — полным, срывающимся от радости голосом сказала Галя.
— Какие возражения? Прекрасно! — поддержал ее пожилой.
Ах, как хорошо и складно все получается! Галя распрямилась, расцвела, она чувствовала, что ее радость радует пожилого инженера, и теперь уже с удивлением вспоминала только что мелькнувшие унизительные ожидания.
— Сейчас я покормлю дочку, спать уложу и побуду с вами спокойно, — почти пропела она, совсем уверившись, что пожилой остается искренне, от души.
— Ради бога! — сиплым шепотом сказал Сидорин. Галя даже забыла о нем и сейчас удивленно подняла глаза. Он вызывал у нее стесненность — она не знала, как с ним вести себя. Но он теперь тоже был ее гостем, и ей стало неловко за свою невнимательность.
Сидорин хоть и напился воды из-за борта, горячий чай тем не менее очень его соблазнял после соленой рыбы. Правда, солнце зашло и быстро смеркалось: тащиться ночью по тайге не слишком-то приятно... Однако, с другой стороны, вечер в лагере — штука тоже не из веселых — в душном балке́[1] или в холодной палатке... Да, пожалуй, попить чайку здесь, на реке, неплохо. Найдется ли вот только приличная заварка... У этого шкипера все навыворот...
Тут Пашин спохватился, что на чай они приглашены, а до сих пор не знакомы. Представил Сидорина, потом себя, опять по-старинному чинно, торжественно, однако на этот раз несколько шутливо, словно бы извиняясь за свою несовременность, слегка подшучивая над тем, что превращает в ритуал столь простое дело.
Галя не заметила этой тонкой шутливости, а почувствовала лишь, что настроение у всех отменное и впереди нежданно интересный вечер, выходящий из ряда теперешних ее вечеров. Она поправила одеяльце и уже собиралась идти в каюту, когда Пашин нагнулся к девочке и сказал:
— А с этой дамой вы нас еще не познакомили. Как ее зовут?
Галя помедлила, то ли раздумывая, то ли не решаясь почему-то ответить, но потом даже с некоторым нажимом, если не с вызовом произнесла:
— Лолита, — и потише, почти прижав губы к теплой щечке: — Лолочка.
Пашин был вроде как-то озадачен ответом — словно ждал одного, а вышло совсем другое, к чему он не готовился. Эта растерянность его не ускользнула от Гали, и она немного огорчилась.
Где-то в глубине у нее самой таилось сомнение насчет имени, но она не признавалась себе в этом. Отношение окружающих, которое она улавливала с болезненной тонкостью, подтверждало собственное сомнение, тем беспощадней она его отметала, стараясь внушить себе, что ничего не замечает. А в памяти уже стояли врубившиеся туда слова из маминого письма: «Не люблю я эти киношные имена, они вроде искусственных цветов. Ну да назвала, так пусть будет Лолита. Главное, что дочка растет...»
Поплотней завернула одеяльце, прикрыла уголком лобик, встала, не решаясь взглянуть на Пашина, и, как бы убеждая себя самое, еще раз повторила имя:
— Лолиточка, пойдем дядям чай готовить.
— Только не торопитесь, пожалуйста, и не утруждайтесь, — попросил Иван Петрович мягким и добрым своим голосом, и Галя заставила себя подумать, что ей лишь показалось, будто он не принял имени. И на душе опять сделалось безоблачно.
Пашин открыл дверь, проводил ее до каюты, и в эти несколько шагов по палубе успел повиниться, что утопил ведро, и стал сокрушаться — чем же теперь набрать воды для чая. И то, что он чувствовал себя виноватым перед ней, и не знал, как набрать воды, и сочувствовал ей в этой трудности, еще больше расположило Галю.
Именно участия не хватало ей, участия, пришедшего извне; и чем нежданней проявилось это участие, тем сильней оно ее захватило. Она давно уверилась, что муж равнодушен к ее переживаниям, и как бы он ни старался, переубедить ее было невозможно. Она давно ждала свежего человека: приезда матери или задушевной подруги. Мысленно она часто разговаривала с ними, встречая (в мыслях же своих) полное их сочувствие, поддержку, признание своей правоты во всем. И сегодняшняя неожиданная участливость и внимательность незнакомого человека были наградой за долгое ожидание.
Она и к мужу сразу изменилась. Положив Лолиточку на рундук, подошла к нему — он растопил печку и ставил чайник, обняла сзади, прижалась щекой и с радостью заметила, как он замер, не решаясь пошевелиться, отпугнуть ее своим движением. А потом, уверившись, что она не отойдет, обернулся, схватил, сжал до хруста, и душная тяжесть желания навалилась на них.
— Потом, — громко шепнула Галя, отстраняя мужа. —
