Я много слыхала разговоров о вопросах человеческой морали, целомудрия, общественной добродетели. Все это еще не ясно для меня. Потому я никогда и не прихожу к каким-либо заключениям. Но я, тем не менее, не беспечна на этот счет; сознаюсь, что желание согласовать какую-нибудь теорию с собственными чувствами было великим делом и великим страданием моей жизни. Чувства всегда бывали сильнее рассуждений, а границы, которые я хотела себе поставить, никогда ни к чему не служили. Я двадцать раз меняла свои мысли.

Более всего верила в верность. Я ее проповедовала, я ее практиковала, я требовала ее. Ею пренебрегали, и я тоже. И, тем не менее, я не испытывала угрызений, потому что в своих неверностях я всегда подчинялась чему-то роковому, инстинкту чего-то идеального, который заставлял меня бросать несовершенное ради того, что мне казались приближающимся к совершенству.

Я знавала много сортов любви: – любовь художницы, любовь женщины, любовь сестры, любовь матери, любовь монахини, любовь поэта, не знаю еще, какую. Были такие любови, которые рождались и умирали во мне в один и тот же день, не выдав себя предмету, внушившему их. Были и такие, которые делались мучением моей жизни, доводили меня до отчаяния, почти до безумия. Были такие, которые в течение многих лет замыкали меня в чрезмерном спиритуализме. Все это бывало совершенно искренним. Мое существо входило во все эти различные фазы, как солнце, по словам Сент-Бёва, входит в разные знаки зодиака. Тому, кто за мной бы следил поверхностно, я показалась бы безумной или лицемерной. Тем, кто следовал за мной, читая в глубине моего сердца, я казалась тем, что я есть на самом деле: восторженно-любящей прекрасное, алчущей правды, очень чувствительной в душе, очень слабой в суждениях о людях, часто глупой до крайности, всегда искренней, никогда не мелочной и не мстительной, довольно вспыльчивой и, слава Богу, совершенно забывчивой ко всему дурному и к дурным людям.

Вот вам моя жизнь, друг мой. Вы видите, что она не ахти какая. В ней нечем восхищаться, о многом надо жалеть, и нечего осуждать добрым душам. Я в этом убеждена, а те, кто меня обвиняет в том, что я была злой, лгут, и мне было бы очень легко доказать это, если бы я пожелала дать себе труд вспоминать и рассказывать, но это мне скучно, и я так же беспамятна, как и не злопамятна.

До сих пор я всегда была верна тому, кого любила. Вполне верна в том смысле, что никогда никого не обманула и никогда не перестала бы быть верной, не будь очень веских причин, которые по чужой вине убивали во мне любовь. Я по природе не переменчива. Наоборот, я так привыкла любить исключительно того, кто меня вправду любит, я так трудно воспламеняюсь, так привыкла жить среди мужчин, не помышляя о том, что я женщина, что я, право, немного смутилась и была поражена тем впечатлением, которое на меня произвело это маленькое существо. Я еще не пришла в себя от удивления, и если бы я была очень горда, я бы чувствовала себя очень униженной тем, что разом впала в сердечную измену в ту минуту моей жизни, когда я себя считала навсегда успокоенной и успокоившейся. Я думаю, что это было бы дурно, если б я могла предвидеть, рассуждать и бороться против этого взрыва. Но я была захвачена вдруг, а не в моей натуре властвовать разумом над своим существом, когда им завладевает любовь. Итак, я себе не делаю упреков, а лишь констатирую, что я еще более впечатлительна и слаба, чем даже думала. Пускай! Я не тщеславна; это мне доказывает, что я и не смею быть тщеславной, и никогда ничуть не должна хвастаться ни мужеством, ни силой. Это лишь потому меня печалит, что вот и моя прекрасная искренность, которую я так долго практиковала и которой немного гордилась, затронута и в опасности. Я буду принуждена лгать, как и все. Уверяю вас, что это обиднее для моего самолюбия, чем плохой роман или освистанная пьеса; я от этого немножко страдаю. Может быть, это страдание – остаток гордости; может быть, это голос свыше, который вопиет, что мне следовало лучше следить за сохранностью моих глаз и ушей, а в особенности моего сердца. Но если небо хочет, чтобы мы были верны нашим земным привязанностям, зачем дозволяет оно иногда ангелам заблудиться среди нас и встречаться на нашем пути?

Итак, великий вопрос любви опять возник передо мной. Нет любви без верности, говорила я два месяца назад, но увы! Несомненно, что вновь увидевшись с этим бедным М., я уже не испытала к нему прежней нежности. Несомненно также, что с тех пор, что он вновь уехал в Париж (вы, наверно, его видели), то вместо того, чтобы ожидать его возвращения с нетерпением и грустить вдали от него, я меньше страдаю и мне легче дышится. Если б я думала, что это охлаждение увеличилось вследствие того, что я часто видела Шопена, то я чувствую, что обязана была бы избегать этого.

Вот к чему я хотела прийти – это высказаться вам по поводу того вопроса обладания, в котором для многих умов заключается вопрос верности. По-моему, это ложная идея. Можно быть более или менее верным, но если ты позволил захватить твое сердце или малейшую ласку подарить с чувством любви, – то неверность уже совершена, а остальное уже менее важно, потому что тот, кто потерял сердце, – уже все потерял. Лучше потерять все тело, но сохранить всю душу.

Итак, в принципе, я полагаю, что осуществление новой связи не слишком увеличивает вину, но возможно, что фактически привязанность становится более человеческой, страстной, властной после обладания. Это даже весьма вероятно. Это даже, наверное, так. Вот почему, когда хотят жить вместе, то не следует насиловать природу и правду, отступая перед полной связью, но когда принуждены жить порознь, то лучше, конечно, из осторожности, а также, согласно с долгом и истинной добродетелью (которая ни что иное, как самопожертвование) – воздерживаться.

Я еще не размышляла серьезно об этом, и если бы он потребовал этого в Париже, я бы уступила вследствие той природной прямоты, которая заставляет меня ненавидеть все предосторожности, ограничения, ложные разграничения и тонкости, какого бы рода они ни были. Но ваше письмо заставляет меня думать, что лучше отбросить это решение. Затем то, какое я испытала смущение,