вся порча и безнравственность. Ну, дам я этому вахлаку больше того, что даю. Он тут же скажет — дай еще; не получит большего — опять беда: начнет завидовать и воровать. Правильно говорят: нагулял козел жиру, потянуло волчьего мяса отведать. Что получается? Хочешь человеку добра — не дай ему обожраться. Почему Спиридон Суланджиа сказал то, что сказал? Выкормил он молочных поросят. Девять штук. Шестерых забрал я, трех оставил ему. Он их продал, в семью деньги пришли — отсюда и мысли. Забери я восемь поросят, оставь ему одного, и молчал бы сукин сын, как миленький. Такие вот, брат, дела. Теперь недельку-другую Какошка Табагари не будет брать на работу этого болтуна, детишки его поскулят, он и пожалеет о том, что наболтал. И другим — пример, неповадно будет молоть языком, чего не надо, и сам Спиридон рад будет до смерти, что его опять к делу допустят и заработать дадут. Сказанное Спиридоном — воистину грех великий. Сам оступился, в убытке остался — это еще куда ни шло. Но ведь и другого тем самым подбил: и ты, мол, скажи подобное, накличь на себя беду. Вот что главное. Если я и вправду кормилец этим людям, то должен понимать: все, что людей может совратить с пути истинного, от чего народу — страдание одно, все надо в корне подрубать, в зародыше уничтожать, а то вырастет, силой нальется. Зачем мне торчать здесь, если денно и нощно не заботиться о людях, о том, чтобы им жилось хорошо? Прийти в этот мир есть, пить и не принести людям добра — разве это жизнь? Ну, выпьем! За второе евангелие, от Марка. Вот осетрина, угощайтесь, сулугуни хорошо на закуску, да рыбка лучше.

Мы слушали, боясь проронить слово, и Сетура, воодушевившись, продолжал:

— Так-то, милостивые государи! Если человеку страх неведом, если ему бояться нечего, он обречен. Но одного страха мало. Тут нужно еще кое-что. Во-первых, собранность; в человеке должно быть все натянуто, как струна чонгури. Дай человеку волю — он расслабится и падет духом, о-хо-хо?! Тысяча недугов набросятся на тело и унесут его в иной мир. Непременно унесут. Забери у человека его заботы, расслабь волю и дух; и жизнь его оборвется. Это так, поверьте мне. А то с какой стати поднимать их затемно и муштровать, как солдат? Возьмите горбатую Асинету, у другого хозяина она давно бы концы отдала. Понимает старая, что я жизнь ей продлеваю, оттого благодарна и предана. «Умный ищет наставника, а глупому он обуза», — так говорит часто Какошка Табагари, и правильно говорит. Неразумен человек. Ты — за него, а он с дьяволом — против тебя. Так все и заведено. Хочешь людям добра — сей в их сердцах любовь. Но разве неразумному внушишь любовь? Одним страхом, я вам говорю, ничего не добьется. Нужно, чтобы имя твое он повторял изо дня в день, чтобы слышал, как другие тебя превозносят, и сам тебе хвалу станет возносить. Для этого из церкви святого Квирикэ и привел я Табагари. Он мне молитвы сочиняет. Одни в стихах, другие на музыку кладет, а некоторые — так просто. Складно у него получается — лучше не придумаешь. Мои люди трижды в день молятся: утром, во время работы и еще по вечерам. Время от времени молитвы надо менять. Приедается молитва — и сила ее уходит.

Сетура оглядел нас и разлил водку.

— Выпьем за третье евангелие, от Луки. И я скажу вам самое главное. Почему не берете маслин? Не любите? А зря. Приятнейшее ощущение от них во рту.

Сетура был в ударе. И если уж спрашивать, зачем он имя свое сменил, то сейчас.

— А знаешь, что означает Абель? — спросил хозяин. — Абель по-гречески… ну-ка дай мне вон ту книгу… так… вот… ага… Много хлопочущего, измученного хло-потами человека означает Абель. Стало быть, тщету, суету, призрак. Родители мои темные люди были. Не знали об этом. Теперь поглядим «Архип». Архип… Конюший, вожак табуна. Вот что такое Архип.

— А твои люди знают, что ты себя называешь вожаком табуна?

— А ты как думал? Скажи им, что они не лошади, а люди, знаешь, что ответят? — Сетура выдержал паузу и изрек.

— Человеку нельзя говорить, что он человек, иначе он тебе скажет: «Раз я такой же, как ты, слезай со своего места». А слезешь — так в пропасть его толкнешь. Человеку надо внушать, что он лошадь, осел, ишак. Он этому легко верит, потому что сам знает, это правда. Верит и счастлив. Живет честно. Вот так-то. Правда, говорить ему это прямо нельзя. Надо найти слова особые. — Архип замолчал и уставился на дверь. — Будь ты неладна, Асинета, дрянь подворотная, присосалась к двери, как пиявка. А ну-ка войди!

Вошла Асинета и отдала Сетуре честь.

— Ну, что? Ни одного слова не пропустила? Ступай-ка на гауптвахту. Да не вздумай топить печку, а то тремя сутками не отделаешься. Добавлю.

— Пойти-то пойду, но слушала я не тебя, кормилец. Вот за этими дружками следила.

— А я что, слеп и глух, сам не вижу, не слышу?

— Так-то оно так, отец и благодетель. Да два уха хорошо, а четыре лучше.

Сетура потер подбородок.

— Ладно. На гауптвахту не ходи. Прощаю. А зайди-ка ты к Кокинашвили и так ненароком — болтать с Пелагеей будешь — скажи, что нынешним утром Спирадона Суланджиа наказали за то, что он про Архипа неладно говорил и Колпинов донес на него Табагари. Повтори!

Упала старуха на колени, и нельзя сказать, что пропела — язык у этой ведьмы в глотку проваливался, — но четкой скороговоркой отрапортовала молитву, сочиненную Какошкой-псаломщиком. Встала, повторила задание своего благодетеля и прочь, но не дошла двух шагов до дверей, как ее остановил Сетура.

— Если Кокинашвилевой Пелагеи не будет дома, зайди к Колпиновым и Терезии тоже так, между прочим, шепни, что на Спиридона Суланджиа Кокинашвили стукнул. Что так, что эдак — все едино. Ступай!

— Пока человек один и никому не доверяет, — Сетура дождался, когда в коридоре стихло шарканье Асинеты, — он может принести пользу и себе, и другим, а как пошел откровенничать — путного от него не жди. В любое дрянное дело может ввязаться. Беду на себя накличет. Со стороны посмотреть, нехорошо заставлять людей наговаривать друг на дружку — так ведь? А на деле я им хорошую службу служу. Не станут они доверять друг другу, будут жить каждый сам по себе, минуют их и злые умыслы, и дурные поступки. Господи, и за что