По хозяйству управились. Рысаки в конюшне, Буланка тоже уминает сено. Надо бы еще коня купить, да кто знает, какая жизнь будет при красных? Две коровы в стайке – одна с новотелу, другая вот-вот будет. Меланья ночами наведывается к стельной Петрушке: вдруг отелится и телушка замерзнет? Возле двери у лавки лежит на подостланной соломе молосная телочка – красненькая, и копытца беленькие. По всем приметам – добрая корова будет. Отсудил Апроське. Как ни говори, а сироту придется выдать замуж, – не голую же спихнуть с рук. Мало ли Апроська переворачивала в доме! В шестке, устроенном под печью, и в бабьем углу под лавкой – три десятка кур и хрипловатый петух, умеющий драть горло не хуже ревкомовца Мамонта Головни. Филя так и звал петуха: «Головня». В подполье десяток колодок пчел – как без меда жить ребятенкам, коль сахару давным-давно нету в деревне? Под теплыми сенями устроен хлев, и там обитает хрюкающее население. Возле коровника овечий пригон на два десятка овец и баранов, крытый покатым навесом от сивера – ледяного ветра с поймы Малтата. Четырех баранов пришлось прирезать и сдать в продразверстку. Легко ли! Кишка за кишку заходила от жалости. И так они блеяли, горемычные, будто чуяли, что режут их не для Филиного брюха, а в продразверстку для каких-то пролетариев, как пояснил председатель ревкома Мамонт Головня.

Хозяйство немалое – знай поворачивайся. Без работящей Апроськи не управились бы. Вжилась сирота в семью, как нитка в иголку. А с весны и до осени – чужие руки, поселенческие.

– Идет Апроська, – сказала Меланья.

Разгоряченная морозом, не по годам рослая и ладная, в рыжем полушубчике с Меланьиных плеч, в разбухших подшитых валенках и в суконной старушечьей шали, Апроська внесла в избу вместе с холодом улицы обжигающие новости:

– Ой, чо деется! – громко оповестила, стягивая шаль и полушубок. – Чо деется!..

Филя отложил сбрую, Меланья – рукоделье.

– С двух приисков привезли заарестованных. С Благодатного самого Ухоздвигова с Урваном, а с Ольховки анжинера Гриву, который мужиком будет учительши Дарьи Елизаровны, да подрядчика какого-то и еще двух сынов самого Ухоздвигова, охицеров. Иннокентия Иннокентьевича будто и Андрея Иннокентьевича будто. И оружья много нашли. Восстание будто подымать хотели.

– Будоражатся, будоражатся, – бормотал Филя, почесывая толстый зад. – К весне, может, и подымут. Схлестнутся красные с белыми. Ипеть грабиловка будет для мужиков.

– Казаков Потылицыных всех заарестовали, – продолжала Апроська.

– Ишь ты! Настал черед и для казаков, – обрадовался Филя.

– Сумкова старика заарестовали, который сродственник атаману Сотникову. Охицера Потылицына ишшут. По всем казакам ходют с винтовками. Страхи! К ревкому близко не подпущают…

Филя поднялся, поцарапал в затылке:

– Ишь как красные разворачиваются!

– Страхота, страхота! – тараторила Апроська.

– Спаси Господи! – крестилась Меланья.

– Господь таперича не спасет, потому как красные от Анчихриста власть держат, – сказал Филя.

– Самого Елизара Елизаровича заарестовали, и учительшу Дарью Елизаровну заарестовали. Школу теперь прикрыли.

– Слава Христе! – помолился Филя.

– Насовсем прикрыли! У бабки Ефимии обыск был, когда анжинера Гриву привезли с тайги. Ой что деется!.. Сама бабка с Дарьей Елизаровной, сказывают, со святым Ананием заодно, нюх в нюх. И сам святой Ананий был у их в дому, ей-бо! Пришли, значит, заарестовать, а он как дохнет на всех, так ревкомовцы с ног попадали. «Изыди, грит, нечистая сила!» А когда ревкомовцы в память пришли, святой Ананий на небеси поднялся али невидимый стал. Ей-бо! Бабка Акимиха сказывала. И все, все про святого Анания шепчутся и молятся, молятся…

Апроська истово перекрестилась, за нею Меланья, потом Филимон Прокопьевич.

Про явление святого Анания вся тайга гудит с осени. То в одной деревне видели, будто и реченье слушали; то в другой деревне. Никто толком не знал, какой веры святой Ананий. Если поповской – еретик, если дырник – тоже еретик; если федосевиц-рябиновец, как Юсковы, тоже понятно, еретик. Сама-то бабка Ефимия – чистая ведьма. Как же мог святой Ананий появиться у нее? Другое дело, если бы святой Ананий, призывающий народ к восстанию против красных, переступил порог дома Филимона Прокопьевича! Тогда бы он был настоящий святой и, конечно, праведник. Надо бы спросить у батюшки: молиться ли во здравие святого Анания или анафеме предать как нечистую силу?

– Чо будет-то с миллионщиками? – спрашивает Меланья.

– Выдавят золотишко, чаво более? – зевнул Филя.

Апроська еще вспомнила:

– Елизар-то Елизарович, сказывают, не пьет, не ест под арестом.

– Ничаво! – хмыкнул Филя. – Как живот утянет под ребра, пить и жрать будет. Полтину мне тогда пожалел на пароходе, а вот подоспел час – мильены выдавят с его! Так ему и надо: жмон, какого свет не знал, собака! И есаул такоже – собака.

– А бабы-то, бабы-то заарестованных как ревут! На всю улицу! – насыщала Апроська новостями.

– Припекло и баб…

– Ой как припекло, тятенька! – Апроська звала хозяина тятенькой, так же как и Прокопия Веденеевича. – Сказывают, будто Ухоздвигов золото попрятал в тайге.

– Ничаво, красные сыщут!

– Ждут Тимофея Прокопьевича из Минусинска. Ольга-приискательница поехала за им.

Филя поскреб в бороде:

– Тимоху ждут?

– Сама слышала, как Аркашка Зырян сказал: «Сегодня должен быть Тимофей Прокопьич, и мы, грит, устроим миллионщикам полную растребиловку».

– Оно так, устроят! – поддакнул Филя. – Особливо Юскову и Дарье Елизаровне. У Тимохи давно зуб на них. Сила у него огромятущая – в самой Чике как вроде генерал. Комиссаром прозывается.

– Зайдет ли к нам в гости-то?

– Чаво ему таперича у нас делать? – огрызнулся уже сонный Филя. – Хлебушка у нас и без него выдавили – жди до другой беды. Нечистый дух и есть!

– Сказывают – голод в Расее?

– Мрут, – снова зевнул Филя. – Они там завсегда пухнут и мрут. На каждой десятине как вшей на гашнике. Лаптями ворочают землю – как не пухнуть? Мы плугами пашем, они – лаптями. Сбруя такая на ногах.

Апроська, выплеснув все новости, с тем же проворством взялась прибирать в избе.

– Какая такая Чика есть, где Тимофей Прокопьич генералом? – спросила Меланья.

– Чика? – Филя малость подумал. – Да вроде как сама преисподня, геенна огненна. Не дай-то Господи! Спаси и сохрани. В городу песню такую поют: «В Губчику попадешь – не воротишься». Оборони Господи!

– И ты ипеть в город поедешь… – бормотнула Меланья.

– А чо? Мое дело такое – ямщицкое.

– А вдруг повезешь кого, а он самый что ни на есть красный, и в Чику тебя посадят?

– Молчай, дура! – прицыкнул Филя: он и сам о том не раз подумывал. – На молитву таперича…

Меланья зажгла свечные огарыши у икон…

Филимон Прокопьевич первым опустился на колени, за ним Меланья. Апроська, Маня и Димка тоже стали на колени. Филя читал молитву, Меланья повторяла, Апроська подхватывала. А по черным иконам – трепетные блики…

В жилой горнице запищала «некрещеная душа» – восьмимесячная Фрося. Имени у некрещеной души еще не было, и ее звали по имени няньки – надо ж как-то звать.

Меланья потушила смолевые полешки на каменке, перекрестила цело печи, чтоб нечистый через дымовую трубу не проник, потом перекрестила куть, ухваты, три окна, дверь в жилую комнату и тогда уже легла, не смея потеснить Филю, развалившегося на двух подушках.

– Ежли Тимоха заявится без меня, мотряй не потчуй. Оборони Господи! Подтощалую покажи из себя, и такоже Апроська. Пухнем, мол, с голоду. Хлебушка весь вывезли, и Филимон Прокопьевич, скажешь, в город поехал ямщину гонять, чтоб хлебушка купить на пропитанье.

– Али он в другой раз продразверстку потребует? – спросила Меланья. – Брат ведь твой, сродственник.

– Истая дура! Какой он такой сродственник, коль под Анчихристом ходит?

– Чо буде-то с миллионщиками?

– Гм… Выведут ночью в пойму и прикончат. Как пить дать. Всех миллионщиков прикончат: казаков подбивали на восстание. Еще есаула сыщут. Аминь тогда!

– И анжинера застрелят?

– Какого анжинера?

– Да мужика Дарьи Елизаровны?

– Прикончат. Всех прикончат.

– Господи!

– Молитвой обороняться надо. Да на деревню мотряй не ходи!

– Спаси Христос!

– В дом никого не пущай.

– Не пущу. Вот те крест – не пущу!

– У тятеньки спроси, ежели придет: возносить ли молитву во здравие святого Анания, какой объявился таперича, али анафему? Ежли, мол, святой Ананий бывал в доме ведьмы Ефимии, то он нечистый дух, должно?

– Спрошу, – тихо обещала Меланья.

Но Филя, помолчав, передумал: