Шрифт:
Закладка:
— Ну, что ж, напяливайте белые перчатки, поглядим, какой вы бунт устроите! — огрызнулся Класион. — Поживем, увидим, а мне не к спеху!
Действительно, оставалось только ждать. Казалось, мы в тупике и надо махнуть на все рукой, но у всех было предчувствие или надежда, у некоторых даже уверенность, что повод найдется. Все происходящее вокруг нас мы оценивали с одной точки зрения — повод это или не повод.
— Проповедник близок к открытию — запомни мои слова, — Дата Туташхиа иногда называл Класиона проповедником.
Я стал присматриваться. И правда, Класион расхаживал, хитро поблескивая глазами. Два-три дня он вовсе не разговаривал с нами, и на расстоянии чувствовалось, как мозг его работает не хуже паровой машины — даже шипение доносилось. Наконец запасы воды и угля, видно, истощились, и Класион шепнул мне на ухо:
— Шалва, я знаю, что собирается делать Коц с нашими ребятами.
— Что?
— Карцеры где?.. В полуподвальном этаже, так ведь?
— Ну?
— По одну сторону коридора карцеры, по другую — камеры. Так или нет?
— Да, камеры карантина и еще несколько других. Есть и на стороне карцеров камеры… две или три…
— А кто в этих камерах сидит, помнишь?
— В двух камерах венерические больные… а в других… нет, не припомню.
— Ну, подумай, подумай… в восьмой камере, напротив карцеров!.. — Класиона выводила из себя моя бестолковость.
— Ну, не помню, говорят тебе… Это что, экзамен? Говори, раз есть что сказать!
— Мужеложи сидят в восьмой камере, мужеложи, голова садовая! Дигла, Дардак, Харчо, Дарчо, Аликсер, Рудольф Валентинович… Постой, кто же еще?..
— Дальше, дальше… — Я, кажется, начинал догадываться.
— А дальше вот что. В карцерах гимназисты сидят у Коца по одному! Теперь, представь себе… ночью откроет Коц дверь и впустит к нашему тщедушному Какалашвили этого слона Дардака!
Я обомлел… Прежде всего я подумал, что до такой мерзости никто в мире, кроме Класиона, додуматься не мог бы.
— Повод-то каков, а? — Класион излучал сияние, как победоносный военачальник или открыватель неизвестного материка. — Представь теперь, об этом узнает тюрьма!..
— Ни слова никому, Класион!
— То есть… почему?
— У Коца, может быть, этого и в мыслях нет, но если твоя идея дойдет до его ушей, он непременно за нее ухватится и осуществит!
— В том-то и все дело!
— Какое дело, черт тебя побери! Пусть этого и не случится вовсе, только версия распространится… Ты понимаешь, человек скомпрометирован навечно! Где ему высунуть нос?.. Каждый скажет — этот деятель, этот краснобай был женой Дардака, — каков! Ни слова об этом, ни звука!
— Ты что, дорогой? Думаешь, среди четырех тысяч семисот человек умнее меня никого не найдется?.. Зачем далеко ходить, наш абраг уже догадался обо всем, убей меня бог…
— С чего ты взял?
— А чего мне не брать, если вчера вечером после прогулки он велел Поктии отстать и точно разузнать, кто сейчас сидит в карцерах и по скольку человек в каждом. Зачем бы это ему понадобилось, скажи на милость? — Ладно, из Даты твоего клещами не выдерешь, но ведь и другой догадаться может, и слух змеей ползет, дело ясное.
В конце концов мы с Класионом решили сообщить комитету о своих соображениях.
Нужно ли говорить, какую реакцию вызвало наше сообщение. Когда схлынула первая волна ошеломления, мы принялись размышлять, годится ли эта ситуация как повод для восстания или нет и как нам быть?
Если дело ограничится сплетнями, слухами и пересудами о намерениях Коца, то для взрыва этот повод совершенно недостаточен, — категорически заявил Класион.
— С этим я согласен, — поддержал его Фома Комодов.
— Что же будет достаточным поводом? — спросил Петр Андращук.
Каждый из нас понимал, что взрыв может состояться, если эта мерзость и вправду произойдет или произойдет другое столь же гнусное безобразие. Но кто мог решиться принести в жертву товарища, соратника, даже постороннего человека?
— Революция штука чистая, здесь грязь не пойдет, — сказал Амбо, и все почувствовали облегчение, оттого что должное сказано.
— Что правда, то правда, Амбо, друг мой, — откликнулся Класион, — но революция — это борьба, а борьба требует жертв, потерь, и когда вопрос касается бунта…
— Покороче! — прервал его Амбо.
Класион запнулся. Фома и Амбо по-прежнему смотрели ему в глаза. Дата Туташхиа, слушавший нас полулежа, выпрямился и тоже уставился на Класиона. Остальные сидели, опустив головы. Я переводил взгляд с одного на другого…
— Это должно произойти… если вы хотите поднять бунт, непременно должно! — твердо сказал Класион. — Все вы думаете так же, но боитесь сказать вслух.
Теперь на Класиона смотрели все, но ни в одном взгляде не было отрицания или осуждения. Нет, в глазах каждого читалось одно: пропадет верный повод к восстанию, но идти на это нельзя!!!
Дата Туташхиа, вытащив бумагу и карандаш, быстро набросал две страницы, большое по тюремным масштабам письмо, смял его в крохотный комок, перетянул ниткой и передал Поктии:
— В камере каторжан сидит Гоги Цуладзе, одноногий, я тебе его показывал. Передашь ему. Мне туда подходить нельзя. Запомни, письмо ни в коем случае не должно попасть в чужие руки!
Камера каторжан находилась на нашем этаже. Поктиа мог передать это письмо, идя на прогулку или обратно. Особой трудности это не представляло.
Скоро позвали на прогулку, и мы вышли.
В прогулочном дворе случилось то, что, на мой взгляд, и обусловило все дальнейшее. Из-за стены кто-то перекинул к нам привязанную к камешку записку. Один из шоблы поймал ее и, конечно, отдал Спарапету. Спарапет был патриарх воров, знаменитый преступник, великий мастер своего дела. Было ему лет тридцать пять. Он снял с записки нитку, развернул ее, прочел и сунул в карман. Походив немного, он подошел к Фоме Комодову:
— Фома-джан, тут сейчас подбросили… не нам, написано — Сычу… Но там такие дела… может быть, тебе раньше прочесть? Возьмешь или Сычу отдать?
— Кому бросили, тому и отдай!
— Да? — Спарапет колебался. — Ну, да как скажешь.
— Дата, — окликнул Фома.
Туташхиа подошел, прочел записку и протянул ее Фоме:
— Это почерк Бикентиа Иалканидзе. Фельдшера. Он мой кунак!
В несколько минут записка обошла всех членов комитета. В ней говорилось, что Коц собирается использовать против агитаторов компанию Дардака. Первый раз это должно произойти в смену Моськи послезавтра ночью.
Мне сразу показалось, что записка инспирирована Класноном.
— Я останусь повидать Викентия, — сказал Дата, сунул надзирателю рублевку и направился к больнице.
Все мы вдоволь накочевались по тюрьмам и ссылкам, но то, что было в записке, оказалось тяжким грузом даже для нервов Фомы Комодова. Никогда в жизни я
