определяется не объемом усвоенной информации, не профессиональным успехом, но наличием совести, которую каждый тоталитарный правитель не без основания считает своим смертельным врагом. Совести, способности к состраданию, самоиронии и чувства меры. Юбилейные чеховские торжества заставили вернуться к первозданному смыслу самого существования русской интеллигенции, ее исторической миссии и судьбе. Без обвинений и панегириков. Просто из-за постоянной необходимости понимать, зачем живем и зачем страдаем. И почему так хочется жить даже перед лицом смерти. Когда совершенно ясно, что «образованцы» в очередной раз угробят надежды на любое возрождение России. И что русская интеллигенция вовсе не «говно», как считал В.И. Ленин и как продолжают сегодня считать многие его последователи, но плодоносящий социальный слой, который опасно истончился в России за минувшее столетие.

А.М. Турков начинал свое исследование «Чехов и его время» (М., 2003) цитатой из январской книжки лондонского «Колокола» за 1860 год: «без преувеличенных надежд и преувеличенных отчаяний входим мы в новое десятилетие…». Пророчески чеховская интонация, требующая соразмерности и деликатности действий даже перед лицом смерти. Он не любил преувеличенности, хотя прекрасно понимал, что, собственно, вся жизнь человеческая разворачивается между надеждой и отчаянием. Помните, в «Архиерее», герой которого и в последние свои дни ощущает, что «и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей».

Мы наверное знаем, что умрем. Мы наверное знаем, что бессмертие для каждого из нас и для всех вместе не более чем прекраснодушная фигура речи. А потому важно не иметь преувеличенных надежд и не предаваться преувеличенным отчаяниям. Понимание конечности жизни не должно парализовывать волю. Волю к жизни и творчеству. Это долг, миссия, проклятье и радость.

Февраль 2010

«В Рождество все немного волхвы…»

Восьмого января 2010 года, на следующий день после Рождества, отмечали столетие Галины Сергеевны Улановой. Пишу ее имя, отчество и фамилию без всяких эпитетов, титулов и званий, потому что она в них не нуждается. Не нуждается сегодня. По-настоящему не нуждалась и в годы своей жизни, когда они были своего рода охранной грамотой, видом на жительство и видом на творчество. Кажется, что ее оберегало само служение искусству, которое, по-видимому, помогало преодолевать личные драмы и защищало от скверны тех общественных игр, в которых неминуемо вынуждена была участвовать первая балерина советской страны. Уланова явила образец (хотел написать «недосягаемый», но побоялся, и, наверное, напрасно) отношений жизни и искусства, когда творчество, неизбежно связанное с разнообразнейшей – высокой и низкой – реальностью, способно освободиться от ее пут и обрести ту свободу, которая и дарит художнику высшее наслаждение.

Можно сколько угодно спорить о художественных особенностях ее наследия, о соотношении романтической возвышенности ее героинь и внимании к бытовым деталям – в конце концов, это дело профессионалов. Но ее способность оставаться внутренне независимой в любых предлагаемых обстоятельствах – художественных, частных, политических, – это феномен, выходящий за рамки балетного цеха. Она доказала, что искусство может быть если и не выше, то хотя бы равно жизни, может вступить с нею в соперничество за человеческие души. Равно как и то, что прожить достойно можно в любые, даже в самые для этого негодные времена. Она верила в простые истины, и прежде всего в то, что добро и любовь сильнее зла. Наверное, без этой веры невозможно заниматься искусством, тем более искусством балета. И в то, что художник, если он действительно художник, может спастись только творчеством. И когда уходит жажда и радость творчества – уходит жизнь.

Так на ее глазах прощались с жизнью и с искусством те, кто, обладая недюжинным даром, пытался «очеловечить разбой» (этими словами Александр Борщаговский определял одну из важнейших функций советской подцензурной литературы). Самоубийство Александра Фадеева – крайний, исключительный случай советской культурной истории. А для многих физическая жизнь продолжалась и после творческой смерти. Реанимация периода хрущевской «оттепели» помогла далеко не всем, да и у «оттепели» этой, что называется, были свои ручейки и пригорки.

Отношения художника и бытия, разумеется, не исчерпываются взаимоотношениями с властью. Бытие, как известно, таит в себе множество ловушек: «опиумом народа» может быть и хлеб, и зрелища, и вера, равно как любовь и надежда. Но в русской, а потом и в советской, и в постсоветской истории власть искушает по-разному: и лаской и таксой, отдаляя и приближая, угрожая и награждая. Тема увлекательнейшая скорее для исследователей, нежели для участников процесса. Но кто бы ни касался ее, а писать о ней приходится в любом серьезном исследовании – будь то «Сталин и писатели» Бенедикта Сарнова, «Михаил Булгаков» Алексея Варламова или «Солженицын» Людмилы Сараскиной, – главный вопрос наравне с самим фактом физической жизни и смерти, а может, и прежде него: цена свободы творчества. Плата, которую должен заплатить писатель – обществу, государству, диктатору или группе диктаторов – за право свободно творить. Каков контракт, общественный договор с миром, внешним по отношению к художнику. И кто определяет рамки этого договора. В русской традиции – еще со времен Пушкина – это когда царь становится и цензором, и благодетелем. Но именно тогда была сформулирована трагическая невозможность для поэта «зависеть от царя, зависеть от народа». Правда, ни царю, ни народу до этой невозможности не было никакого дела. Понятно, пииты норовят продать рукопись. Но покупатели желают приобрести вдохновение, а заодно и душу – и на меньшее никак не согласны.

Конец 2009 года был ознаменован, в частности, выходом в свет последнего романа Василия Аксенова «Таинственная страсть», в подзаголовке которого написано «роман о шестидесятниках». О тех поэтах, прозаиках, драматургах, режиссерах, художниках, скульпторах, музыкантах, которые называли себя «детьми XX съезда» (юным читателям напомню, что речь идет о XX съезде КПСС 1956 года, на котором Н.С. Хрущев сделал доклад о культе личности И.В. Сталина). О тех, что долгие годы мечтали о «социализме с человеческим лицом». И слишком поздно поняли, что «человеческое лицо» всегда отдельно – и от социализма, и от капитализма, и от феодализма с рабовладением.

Василий Аксенов написал роман, который не без оснований будут сравнивать (если уже не сравнили) с поздними авто– и биографическими фантасмагориями Валентина Катаева. И все же это произведение иного толка. «Таинственная страсть» рождена любовью и полна любви. Автор старается быть демонстративно ироничным и самоироничным, но его товарищество оказывается сильнее литературного стиля. Притом что в книге этой немало художественной лексики «позднего» Аксенова, она все же тяготеет к его исповедальной прозе шестидесятых годов, которые магически притягивали писателя до самых последних дней жизни. И потому, что