гораздо диче и ближе к первобытному их состоянию) по одному случаю произошла размолвка между русскими и колошами, которая столь была немаловажна, что все русские стояли под ружьем, и бывший в то время здесь русский фрегат Крейсер был готов открыть неприятельские действия против колош, по первому сигналу с крепости; а колоши еще ранее взялись за ружья и засели за пнями и колодами; некоторые расположились даже под самыми пушками крепостной будки и тем заняли дорогу к одному дому за крепостью, подле коего обыкновенно бывали переговоры и торговля. И когда некто г. Носов (приказчик Компании) пошел по этой дороге для переговоров с колошенскими тоэнами — один, вооруженный только саблею; то один храбрый колоша, стоявший на самой дороге, тотчас прицелился в него, и, вероятно, не для того, чтобы выстрелить, но чтобы только устрашить его; но г. Носов, не обращая на него внимания, шел прямо и, подошел к прицелившемуся колоше, дал ему такую оплеуху, что тот и с ружьем полетел в грязь, а г. Носов продолжал свой путь, не оглядываясь. И колоша, как ни было ему досадно и обидно, тем более, что товарищи его начали над ним смеяться, но не смел предпринять ничего против своего врага и обидчика.

При первом взгляде на колош, можно заметить в них тщеславие, потому что они, будучи приглашены в гости к русским, являются не иначе как в лучшем наряде и особенно в европейском платье; при встрече с ними держат себя всегда важно; и оскорбляются даже одним презрительным взглядом, и проч. Но кто не тщеславен? Кто из обыкновенных людей не хочет показать свое преимущество, и то, что в нем есть хорошего? И даже кто не старается выказать себя лучшим, нежели он в самом деле есть? И потому тщеславие в колошах — как детях, не совсем есть их особенная черта. Ибо чувствительность колоши к оскорблениям можно приписать не столько тщеславию, сколько чувствованию его собственного (и конечно мнимого) достоинства, которое он поставляет в своей нечувствительности к телесным страданиям, во мнимой храбрости, и особенно независимости и полной свободе; и это-то самое возвышает его в собственных глазах его[194]. Да и самое то, что они наряжаются в европейские платья, не совсем можно приписать тщеславию, потому что это они делают только в тех случаях, когда их приглашают на какое-либо судно или к начальнику.

Теперь следует сказать и о том, какое имеют понятие колоши о христианской религии? готовы ли принять ее, и проч. Прежде нежели буду говорить об этом, я считаю необходимым представить на вид следующее.

Как бы коротко не познакомились с колошами, и в каких ни были мы с ними дружественных сношениях:, но еще много бы протекло времени, пока они могли бы вполне убедиться в преимуществе наших пред ними познаний и понятий, без содействия и влияния совсем особенных причин. Так, например, если бы мы назад тому не более как три года (т. е. в 1834 году) вздумали убеждать колош в пользе прививания оспы; то сколько и как бы мы ни старались об этом, все было бы тщетно. Но в 1835 году пришла оспа и, убавив число их почти до половины, убедила их самым лучшим образом в том, что русские знают более и лучше, чем они; потому что оспа, как ни была заразительна, и как ни желали колоши, чтобы она поражала и русских[195], не коснулась ни одного русского. И даже если бы до этого времени, напри мер, кто-нибудь вздумал насильно привить оспу кому-нибудь из колош; то я уверен, что колоша вырезал бы и вырвал то место, где привита ему оспа; но напротив того, ныне после горького опыта, и, разумеется после испытания всех своих собственных средств избавиться от оспы, как-то: шаманства, употребления льду и снегу во время болезни и проч. колоши и колошенки сами приходили и приходят к Ситхинскому доктору и просят его о привитии оспы себе и детям своим, и многие приезжали за этим из дальних мест, так что менее нежели в течение года привита оспа более нежели 250 человекам из колош. Это доказываете, что колоши переменили свое мнение о русских и их познаниях и даже веру свою в шаманство и шаманов, по крайней мере в сем отношении: и, следовательно, если они ныне убедились в пользе прививания оспы; то без сомнения поверят и в другом (разумеется, не вдруг).

Итак, появление оспы или 1835 год, по всей справедливости, должно считать важнейшей эпохою в истории колош. Ибо это время для них есть рубеж, или грань, где окончилось владычество грубого невежества и дикости, и начинается заря их просвещения и людскости. А потому и просвещение их светом христианства теперь гораздо возможнее, нежели прежде.

Главным препятствием, со стороны колош, были и еще несколько времени будут их шаманы и старики. Но вера в шаманов теперь поколебалась; а из стариков большая часть унесены тою же оспою. И, судя по всему этому, можно сказать, что весьма недалеко то время, когда и здесь будут покланяться Великому Имени Иисуса Христа. Эго можно заключить особенно из того, что:

1-е) Вообще все колоши никогда, и особливо теперь, нисколько не препятствуют своим собратиям креститься[196] и крестившихся не только не исключают из своего собратства, но напротив того, смотрят на них как на таких людей, которые более их знают и которые уже вступили в круг просвещенных; и даже матери-старухи, которые во многих случаях имеют большое влияние на дела колош, охотно или, по крайней мере, без всякого препятствия позволяют[197] своим дочерям креститься. Главный тоэн в Стахине сказал мне торжественно: что он никому не запрещает (впрочем, и не может) креститься.

2-е) Колоши смотрят на религию или на отправление наших религиозных обрядов с уважением. Так, например, в бытность мою в Стахине, в первый раз от учреждения там нашего Редута, мне нужно было отправить Литургию, о чем я заблаговременно известил колош, живущих подле Редута. И так как там нет часовни, то место для священнодействия избрано было вне крепости (под крышею одного строения, со всех сторон обнесенного решеткою). Здесь нет надобности говорить о том, что это для колош было весьма любопытно, и что их собралось множество. Это весьма натурально. Но они своим уважением и своею благопристойностью, с какими смотрели на новое и непонятное для них действие, и которые весьма были б заметны и в самых воспитанных в христианстве, — удивили меня и