Это был Кучерявый. Кажется, случилось худшее из всего, что могло случиться, – я попал в плен к своему преследователю, врагу. Меня охватил такой ужас, что я не мог говорить; мне показалось, что потолок пришел в движение и готов раздавить меня, – но это была лишь собственная слабость. Я лежал в оцепенении и только слышал, как он что-то шепчет, разбирая лишь отдельные слова:

– Кто только не доходил сюда…

На сей раз я отключился снова – меня не посещали ни сны, ни видения, как будто я просто исчез из жизни, чтобы потом так же внезапно и необъяснимо в ней появиться. Только однажды я ненадолго очнулся, почувствовав, как к моим губам приложили смоченную губку, и я пил, приподняв голову, глотал неприятные горькие капли. Реальность шаталась передо мной, пролетая мимо, будто фонарики на черной стене тоннеля севастопольского метро, я и сам качался перед нею взад-вперед на тоненькой нити своей израненной жизни и видел какие-то отблески, лишь когда приближался вплотную к ней; но меня тут же тянуло назад, а она снова летела мимо, и тьма опять забирала меня.

Когда я очнулся в следующий раз, уже никто не сидел со мной рядом, никто не присматривал и не приходил за мной. Вокруг стояла оглушающая тишина, и было ощутимо холодно. Но – на удивление – мне не просто стало лучше, тело почти не болело, я ощущал себя вполне бодрым, способным пошевелиться и даже встать и пойти. Но, боясь расплескать это чувство резкими движениями, я только приподнялся на локтях, чтобы осмотреться, – и тут же испытал новый шок: то, что показалось мне комнатой, вовсе ею не было, а настоящая реальность вдруг открыла перед моим взором такую перспективу, от которой захватывало дух.

Это была гигантская пещера наподобие той, в которую мы заплывали, отправляясь в неизведанную мне Башню, но только многократно увеличенная. Она была настолько огромной, насколько способно представить самое смелое воображение. Что касается меня, то Башня перестала удивлять своими грандиозными пространствами еще где-то на Притязании, но все же одно ощущение – когда ты пребываешь на открытом пространстве, огражденном лишь обычными, пускай и исполинских размеров, стенами и потолком, и совсем другое, когда вокруг тебя – впереди, сбоку и, главное, над тобой – сплошные камни.

То, что я принял за комнату, было лишь углублением в большой пещерной стене – по сути, маленькой пещеркой внутри другой, огромной. Она располагалась на некотором возвышении, а потому пространство большой пещеры открывалось как на ладони. Кто-то – Кучерявый? – адаптировал ее под комнату, поставив наспех стены и потолок, приделав к нему лампу и поставив кое-какую мебель. Но вместо одной из стен открывался такой вид, который вряд ли был возможен где-то еще. Узкая дорожка, начинавшаяся прямо там, где обрывался настил искусственного пола, вела, петляя между камней, к странному сооружению. Это был огромный прямоугольный постамент, на вид бетонный, слегка – где-то на половину роста обычного человека – возвышавшийся над землей, и на верхней его грани на одинаковом расстоянии друг от друга располагались выстроенные во множество рядов круглые углубления, по виду напоминавшие воронки. Сосчитать их, даже если захотеть, не представлялось возможным, их были тысячи – и это только на первый взгляд.

Увидев все это, я больше не удивлялся сырости и холоду. Впереди, за отсутствующей стеной, преобладали серые, черные и синие тона, и что еще должен чувствовать человек, оказавшийся в таких местах, как не эту промозглость, холодную влажность, что еще вдыхать, как не запах извести и отсыревшего камня? И только в моей комнатке-пещерке еще струился с потолка казавшийся теплым домашний свет. «Вот только почему так? – озадаченно думал я. – Ведь я двигался вверх, к небу, все пещеры должны были остаться далеко внизу!»

Моя голова закружилась, и картинка перед глазами вновь поплыла. Я падал в свою мягкую подушку, но, когда уже готов был провалиться, перед самым забытьем кто-то схватил меня под руки, резко дернул рукав, и я почувствовал острое жжение. Мою вену пронзило насквозь, и хлынула стремительным потоком, нагло смешиваясь с моей кровью, чужая мне жидкость. Крепкая рука отпустила меня, и я только успел выдохнуть:

– Мне конец?

Теплое одеяло накрыло меня до самого подбородка. В последний раз обо мне так заботились дома: мама. Как же давно это было!

– Нет, – твердо ответила неизвестность голосом Кучерявого. – Для тебя это только начало.

С каждым новым провалом я находился в черноте все дольше. Фонарики уже не появлялись, да и я – моя невидимая сущность – не качался взад-вперед. Меня опять долго не было, и потом я все так же был. Но пробуждение стало радостным – я сумел подняться и сделать несколько шагов. И с восторгом понял, что не падаю, меня не оставляют силы и ничто не мешает идти дальше.

Я с осторожностью ступил на дорогу меж острых камней, но оказалось, что она не таит никаких опасностей: камни как камни, скалы как скалы; я наловчился перемещаться по ним за всю жизнь, что провел в Севастополе, а уж на Левом берегу близ линии возврата случались спуски и покруче. Лишь однажды я остановился, замерев от удивления, – когда пещера, которую я никак не мог оглядеть целиком, находясь в своем маленьком укрытии, предстала передо мной целиком. Здесь было от чего замереть: величие этого места и пугало, и восхищало, и придавало сил для грядущих – неизвестных пока – свершений, и внушало мысли о неизбежности и судьбе.

Но сильнее всего я был поражен, когда понял, что пещера, по которой теперь шел, похоже, была лишь частью – одной из нескольких, а то и множества – пещер. Высоченные стены, казавшиеся из моей комнатки монолитными, вовсе не достигали вершины пещеры, образуя с ней единый свод, а обрывались, оставляя свободное пространство высотою больше, чем они сами. Таким образом, верхняя граница уровня не закупоривала пространство пещеры, образуя с ним одно целое, а нависала высоко над ним. Теперь мне стало казаться, что я нахожусь не в пещере, а скорее в кратере. С двух сторон в каменистых стенах были высокие узкие арки-проемы, в которых я со своего отдаления ничего не мог разглядеть.

Но это не казалось страшным. Пугало другое. Потолок здесь хотя и был, несомненно, высоким, находился все же значительно ниже, чем на тех же Созерцании или Пребывании, на той странной площади, где я говорил с