— Я чувствую себя прекрасно, — ответил он.

— Что делает Каролина? — спросил я торопливо и задрожал всем телом.

— Ей гораздо лучше, она гораздо спокойней, очень грустна, но узнает меня и сына. Вчера она весь день была в сознании. Но ты увидишь сам.

Казалось, добрый граф старался отвлечь мое внимание, чтобы помешать расспросам. Но сердце мое было переполнено. Я не выдержал.

— И что еще нового случилось?

Он задумался на миг и потом, с деланным равнодушием, ответил небрежно:

— Ничего, насколько мне известно, Карлос.

— Но настроение твое столь значительно, столь заметно переменилось.

— Чему тут удивляться? Есть ли в моем положении повод для радости?

— Но и к отчаянию у нас нет повода!

Я поделился с ним моими добрыми надеждами и намерениями. Он поблагодарил и обнял меня.

— Верь мне, Карлос! — сказал он, всхлипывая с болью, поскольку не мог более сдерживаться. — Я буду вечно, вечно любить тебя!

Мы были у комнаты графини. Он отворил дверь. Я взглянул на него с удивлением. Он улыбнулся.

— Вот увидишь, я теперь с ней на дружеской ноге. Она бы обиделась, если бы и ты не захотел порадовать ее своим визитом.

Графиня сидела на своем обычном месте, углубившись в чтение. Заслышав наши шаги, она отложила книгу, прижала руку ко лбу, как если бы поначалу должна была обдумать смысл прочитанного, и потом только подняла глаза. Ни удивления, ни испуга, ни изумления не выразила ее нежная мина. Ее прекрасные глаза смотрели яснее, чем обычно. Она встала и, непринужденно протянув руку, приветствовала меня и освободила место на софе, затем расспросила меня о здоровье и о том, как протекала моя поездка. Графиня держалась естественно, природная грация вернулась к ней — не было заметно ни малейшего стеснения, как если бы воспоминания о пережитом начисто отсутствовали.

Мои опасения усилились. Я знал, что прежде времени затянувшиеся раны часто открываются вновь и от этого являются лишь более опасными. Подавленное лицо графа выражало то же самое мнение. Каролина улыбалась, но грозовые тучи, из-за которых проглядывало солнце, еще не вполне рассеялись, и было неизвестно, проплывут ли они дальше от нее или ближе. Ее взгляд с твердостью созерцал предметы, но иногда перебегал торопливо с одного на другой, пока устало не останавливался на чем-либо. Лицо потеряло свое милое выражение, и, поскольку ему недоставало души и страсти, оно было подобно отталкивающей гипсовой маске. Ужасно, когда словам не сопутствует ни единое движение лица.

Но как бы ни было грустно это зрелище, все же оно не казалось мне достаточной причиной для слабости и смиренной печали графа. Состояние Каролины являлось следствием ее болезни и наверняка должно было пройти под целительным воздействием времени или благодаря какому-нибудь проясняющему и смягчающему лекарственному средству. Я чувствовал безотлагательную потребность остаться вечером наедине со своим другом, чтобы попытаться развеять его мрачность и постигнуть причины его состояния настолько, насколько может увидеть все извивы души родственная и любящая душа.

Вечер наступил незаметно. Мы отужинали ранее, чем обычно, чтобы я мог скорее отправиться в постель. Никогда не были мы друг с другом столь немногословны. Графиня сидела безо всякого выражения на лице и следила взглядом за полетом мошки, которая, обжегшись о пламя свечи, упала мертвой.

— Дон Карлос, — сказала она с внезапным волнением, бурно вздохнув, — не кажется ли вам, что ничто более не представляет картину любви, чем эта мошка, которая ринулась в пламя, чтобы сгореть?

При виде новой вспышки страсти я задрожал. Кто мог бы дать скромный и надлежащий ответ на этот внезапный вопрос? Я взглянул на графа, надеясь в его лице отыскать какой-либо совет. Но он постукивал ножом по тарелке и, казалось, ничего не слышал, будучи погружен в себя. Это надоумило меня поступить так же. Я опустил глаза и, делая вид, что ничего не слышал, промолчал. Взгляд графини, которую я видел краем глаза, прожег меня насквозь, но, к счастью, уже в следующую минуту ее что-то отвлекло либо она решила не удостаивать меня повторением своего вопроса.

Это маленькое событие изменило сразу же все мое настроение — дыхание стеснилось, надежда ясной вечерней зари ушла, и новое утро не предвещало ничего доброго. Будучи доволен настроением своей жены, я стал опасаться за ее покой в такой близости от этого тягучего яда. Для чувствительного сердца ничто не может быть заразительней, нежели тоска. И возможно ли предвидеть, что эта женщина, столь непредсказуемая, если ее вновь свести с Аделаидой, не будет разгорячена ревностью и не впадет в ненависть? Мои наблюдения были еще мучительней оттого, что я не смел сообщить их графу!

Наконец мы с ним удалились в мою комнату. Граф сел подле меня и взял за руку. Он, очевидно, обдумывал, с чего начать разговор; я выжидал, глядя на него с удивлением.

— Ах, что это я все подыскиваю нужные слова! — начал он внезапно. — Разве Карлос не мужчина? Разве не пережили мы столь много неприятностей и совместное несение тягот разве не делало их почти незаметными?

— Любезнейший граф, — ответил я ему решительно, хотя весь дрожал. — Твой задумчивый вид, твои оговорки, твои сомнительные приготовления хуже смерти. Раз уж это для меня неминуемо, что медлишь ты и не рассказываешь своему другу все начистоту, вместо того чтобы мучить его смертельными подозрениями? Неужто я кажусь тебе столь жалким и малодушным, чтобы не выйти навстречу даже самому ужасному событию? Видел ли ты когда-либо, чтобы я дрогнул перед лицом опасности?

— Твое пылкое воображение слишком разыгралось, Карлос. Это не смерть и не опасность и не что-либо ужасающее, к чему ты должен себя приготовить. Опасения напрасно раздирают твое чувствительное сердце; тебе предстоит познакомиться с неким событием, для которого у тебя пока еще недостает опыта, чтобы себя к нему приготовить. Пойдем со мной, любимец моей души. Твой друг смешает свои слезы с твоими. На алтаре боли твой друг вновь принесет тебе возвышенную клятву вечной верности. Он готов соединить в себе все, что однажды делало тебя счастливым, хотя ужасная судьба пыталась этому навеки воспротивиться.

Он обнял меня с горячими слезами, поднял с софы и вывел из комнаты. Мы спустились в комнату графа и затем вышли в сад. Оба молчали и почти не дышали. Ночь была холодной и ветреной. Сухая листва шуршала у нас под ногами. Сквозь голые сучья