и помогавшего ему в подобные дни викария. «Уж не он ли, не викарий протянул мне облатку?» – спрашивал себя Вольф, и у него перед глазами проходили сложные маневры, целью которых было поменяться в критический момент местами со своим напарником и получить облатку от того, от кого следовало, ибо в противном случае ты рисковал быть пораженным громом или попасться на веки вечные в лапы Сатаны. А затем они разучивали песнопения. Сколь сладостными агнцами, славами, надеждами и опорами оглашалась капелла! И теперь Вольф дивился, видя, до какой степени все эти слова любви и поклонения могли оставаться на устах окружавших его детей, как и у него самого, лишенными всякого значения, ограниченными своей звуковой составляющей. Ну а тогда было занятно получить первое причастие; по отношению к иным – самым юным – складывалось впечатление, что переходишь на следующую ступень социальной лестницы, продвигаешься по службе, а по отношению к старшим – что получаешь доступ к их положению и можешь общаться с ними как равный с равным. А еще нарукавная повязка, синий костюм, крахмальный воротничок, лакированные ботинки – и все же, несмотря на все это, было и переживание великого дня: изукрашенная капелла, заполненная народом, запах благовоний и огни тысяч свечей, смешанное чувство, что ты на представлении и приближаешься к великой тайне, желание возвыситься через свою набожность, боязнь «Ее» разжевать, колебание между «если бы все это было правдой» и «это правда»… и, по возвращении домой, набитый желудок, горькое впечатление, что тебя облапошили. Остались раззолоченные образки, выменянные у приятелей, остался костюм, который он потом сносит, крахмальный воротничок, который больше никогда не понадобится, и золотые часы, которые он в минуту жизни трудную загонит без всякого сожаления. И еще молитвенник, подарок набожной кузины, который из-за красивого переплета он так и не посмеет никогда выбросить, но что же с ним делать – так и не догадается… Разочарование, лишенное размаха… ничтожная комедия… и крохотный осколок сожаления, что никогда не узнаешь, то ли в самом деле увидел мельком Иисуса, то ли плохо себя почувствовал и тебе это пригрезилось по причине духоты, запахов, раннего пробуждения или слишком тесного крахмального воротничка…

Суета сует. Никчемное мероприятие.

И вот Вольф уже перед дверью месье Брюля и даже перед самим месье Брюлем. Он провел рукой по лицу и сел.

– С этим все… – сказал месье Брюль.

– С этим все, – сказал Вольф. – И никакого результата.

– То есть как? – сказал месье Брюль.

– С ним не за что было зацепиться, никаких общих тем, – сказал Вольф. – Только о глупостях и разговаривали.

– Ну и что? – спросил месье Брюль. – Вы же рассказали все самому себе. Это-то и существенно.

– А? – сказал Вольф. – Да. Хорошо. Все-таки этот пункт можно было бы из плана убрать. Сплошная пустота, никакой субстанции.

– По этой причине, – сказал месье Брюль, – я и попросил вас сходить сперва к нему. Чтобы побыстрее покончить с тем, что лишено для вас значения.

– Абсолютно лишено, – сказал Вольф. – Никогда меня это не мучило.

– Конечно, конечно, – забормотал месье Брюль, – но так картина полнее.

– Оказалось, – объяснил Вольф, – что Господь Бог – это Ганар, один из моих одноклассников. Я видел его фото. И тем самым все обрело свои истинные пропорции. Так что на самом деле беседа была небесполезна.

– Теперь, – сказал месье Брюль, – давайте поговорим серьезно.

– Все это растянулось на столько лет… – сказал Вольф. – Все смешалось. Надо навести порядок.

Глава XXV

– Очень важно понять, – сказал месье Брюль, тщательно подбирая слова, – какую лепту внесло ваше образование в развившееся у вас отвращение к существованию. Ведь именно этот мотив и привел вас сюда?

– Почти так, – сказал Вольф. – Почему и с этой стороны я тоже был разочарован.

– Но сперва, – сказал месье Брюль, – какова ваша доля ответственности за это образование?

Вольф отлично помнил, что ему хотелось в школу. Он сказал об этом месье Брюлю.

– Но, – дополнил он, – справедливо было бы, я думаю, добавить, что и вопреки своему желанию я все равно бы там оказался.

– Наверняка? – спросил месье Брюль.

– Я быстро все схватывал, – сказал Вольф, – и мне хотелось иметь учебники, перья, ранец и тетрадки, это верно. Но родители и в любом другом случае не оставили бы меня дома.

– Можно было заняться чем-нибудь другим, – сказал месье Брюль. – Музыка. Рисунок.

– Нет, – сказал Вольф.

Он рассеянно оглядел комнату. На запыленном шкафчике картотеки вольготно расположился старый гипсовый бюст, которому неопытная рука пририсовала усы.

– Мой отец, – объяснил Вольф, – прервал учебу в довольно юном возрасте, поскольку он был достаточно обеспечен, чтобы без нее обойтись. Потому-то он так и настаивал, чтобы я получил законченное образование. И следовательно, чтобы я его начал.

– Короче говоря, – сказал месье Брюль, – вас отправили в лицей.

– Я мечтал иметь товарищей моего возраста, – сказал Вольф. – Это тоже сказалось.

– И все прошло гладко, – сказал месье Брюль.

– В какой-то степени – да, – сказал Вольф. – Но те тенденции, которые уже определяли к тому времени мою ребячью жизнь, развились теперь вовсю. Давайте разберемся. С одной стороны, лицей меня раскрепостил, познакомив с людьми, среда которых прививала привычки и причуды, существенно отличные от стандартов среды моей; как следствие это привело к сомнению во всем и вся и выбору среди всех возможностей именно той, что в наибольшей степени меня удовлетворяла, чтобы сделать из меня личность.

– Без сомнения, – сказал месье Брюль.

– С другой стороны, – продолжал Вольф, – лицей внес свою лепту в развитие тех черт моего характера, о которых я уже говорил месье Перлю: стремление к героизму, с одной стороны, физическая изнеженность – с другой, и последующее разочарование, обусловленное моей неспособностью дойти до конца ни в том, ни в другом.

– Ваша склонность к героизму побуждала вас домогаться первенства, – сказал месье Брюль.

– Ну а моя лень не оставляла мне никаких шансов на постоянное преуспеяние в этом, – сказал Вольф.

– Тем самым уравновешивая жизнь, – сказал месье Брюль. – Что в этом плохого?

– Это равновесие неустойчиво, – заверил Вольф. – Ускользающее равновесие. Система, все действующие силы в которой равны нулю, подошла бы мне куда лучше.

– Что может быть устойчивее… – начал месье Брюль, потом как-то чудно посмотрел на Вольфа и более ничего не сказал.

– Мое лицемерие лишь приумножилось, – не моргнув глазом продолжал Вольф, – я не был притворщиком, скрывающим свои мысли, лицемерие ограничивалось моей работой. Мне посчастливилось быть одаренным, и я притворялся, что тружусь, хотя на самом деле я превосходил средний уровень без малейших усилий. Но одаренных не любят.

– Вы хотите, чтобы вас любили? – с невинным видом сказал месье Брюль.

Вольф побледнел, и его лицо,