им цели, но в высшей степени умный и решительный. Оговариваюсь, однако, что беспринципность Дурново не относилась до его политических взглядов. В этой области он имел весьма определенные и стойкие убеждения и к делу, которым заведовал, относился весьма вдумчиво, можно сказать, любовно, как безусловно любил Россию и болел о всех ее неудачах. В полной мере выказал Дурново свои природные способности во время короткого управления им Министерством внутренних дел. Обнаружилось тут одно его свойство, весьма редкое у людей, но зато неизменно присущее всем действительно выдающимся деятелям, составляя как бы необходимую их принадлежность, а именно полная гармония между умом и характером. Сила его воли была, если можно так выразиться, вполне адекватна силе его ума. Благодаря этому он не только быстро разбирался во всяком даже тяжелом положении, но мог принятое им решение проводить без колебаний, стойко и последовательно до конца. Ум его, придя к какому-либо решению, как бы стушевывался, отходил на второй план и ограничивался руководством его воли в пределах исполнения принятого им решения. Личным мужеством и физической храбростью Дурново также отличался в высшей степени. За время его управления Министерством внутренних дел революционеры травили его как дикого зверя, но это отнюдь не влияло не только на принимаемые им решения, но и на общую его уравновешенность. Что он испытывал внутри себя, я, конечно не знаю, но наружное спокойствие никогда его не покидало.

Припоминаю, что однажды, зайдя к Дурново, я встретил его в передней одетым, чтобы выйти. Он собирался на заседание Государственного совета в Мариинский дворец, что у Синего моста, от которого он жил довольно близко, а именно на Мойке против Прачешного мостика[511]. Так как мне нужно было что-то ему спешно доложить, я вышел с ним вместе, дабы переговорить по дороге. Пошли мы с ним пешком, причем перешли по Прачешному мостику на тот берег Мойки. Подойдя к Мариинской площади у угла здания Министерства земледелия, Дурново спешно закончил наш деловой разговор и сказал: «Ну, а теперь прощайте», а на мои слова, что я его доведу до площади дворца, спокойно сказал: «Это совсем лишнее; до сих пор мы были более или менее в безопасности, но переход через эту площадь для меня всегда опасен, а посему незачем вам со мною дальше идти».

Я, разумеется, его не послушался, но должен сказать, что не испытывал никакого удовольствия от дальнейшего, весьма, однако, по близости расстояния, кратковременного сопутствования Дурново, причем только тут вполне оценил неизменно присущее ему хладнокровие и спокойствие.

Отличался Дурново и другими качествами, а именно отсутствием мелочного самолюбия и мстительности. Испытал я это опять-таки на себе. Я уже как-то упоминал, что мои отношения с Дурново еще при Плеве были по меньшей мере натянутые. При Мирском они испортились окончательно. Дошло даже до того, что на одном заседании у Мирского, на котором присутствовал министр юстиции Муравьев и где вопрос шел о введении в действие нового уголовного уложения, что было сопряжено с изменением судебной компетенции земских начальников, я на обращенную ко мне просьбу Дурново прислать ему какое-то дело из земского отдела, касающееся этого вопроса, ответил решительным отказом.

Когда же Дурново на это сказал: «Я вам как товарищ министра приказываю», то получил в ответ краткое: «Руки коротки»[512].

Естественно, что при таких условиях, как только Дурново был назначен министром внутренних дел, я тотчас явился к нему с прошением об увольнении от должности, причем сопроводил ее текстуально следующими словами: «Так как вы, Петр Николаевич, питаете ко мне столь же мало симпатий, как я к вам, то служить нам вместе, конечно, нельзя». Каково же было мое удивление, когда в ответ я услышал: «Ваши и мои чувства тут решительно ни при чем. Мы переживаем такое время, когда о чувствах речи быть не может. Я считаю вас полезным на том месте, которое вы занимаете, и прошу вас на нем оставаться. Уходить при этих условиях, какие бы ни были ваши чувства ко мне, вы не имеете права». Тут же Дурново в дальнейшем разговоре на тему об общем политическом положении страны заявил, что он вполне разделяет мою точку зрения, которую я неоднократно при нем высказывал, что всякие послабления власти при охватившем общественность революционном психозе могут способствовать лишь его дальнейшему развитию, а отнюдь не успокоению. К этому надо прибавить, что Дурново вполне в это время сознавал, что весьма решительные реформы во всем государственном строе безусловно необходимы. «Мы живем как в осажденном лагере, — говорил он, — мы перестаем быть национальною властью и превращаемся в каких-то поработителей-татар. Но идти сейчас в порядке полного осуществления провозглашенных свобод — это значит заменить одну тиранию другой, безмерно худшей, от которой неминуемо погибнет государство».

Вообще, Дурново несомненно обладал прозорливым государственным умом и стоял в этом отношении неизмеримо выше Витте. Скажу больше, среди всех государственных деятелей той эпохи он выделялся и разносторонними знаниями, и независимостью суждений, и мужеством высказывать свое мнение, независимо от того, встречало ли оно сочувствие среди присутствующих или нет. Философским умом, глубоким проникновением в народную психику Дурново, правда, не отличался, но зато он был в высшей степени реальным политиком. Привлекали его внимание преимущественно злобы дня. Не заглядывая ввиду этого ни в глубь веков, чтобы там отыскать первоисточник совершающихся событий, ни в далекое будущее, дабы в нем осуществить, путем тех или иных перестроений, определенную социальную теорию, он тем не менее отнюдь не был лишен дара политической прозорливости.

Яркий образчик врожденного у него чутья хода событий — поданная им государю в феврале 1914 г. записка, где он разбирал международное положение России[513]. Записка эта обнаружила в ее авторе глубокую вдумчивость, правильность расценки относительного значения и основных вожделений главных факторов международной политики и в особенности совершенно исключительную прозорливость в отношении будущего хода мировых событий.

Основное положение, которое Дурново проводит в этой записке, это пагубность для России вовлечения в наш союз с Францией третьего члена — Англии. Пока Россия находилась в союзе с одной Францией, она была в состоянии одновременно поддерживать и дружеские сношения с Германией, так как последняя могла иметь захватные замыслы по отношению к этим государствам, но вовсе не опасалась каких-либо покушений против нее самой с их стороны. Но коль скоро в союз этих государств вступила Англия — положение резко изменилось. Германия, вступившая на путь развития своей колониальной политики и в этих видах в короткий срок развившая свое могущество на море посредством