Шрифт:
Закладка:
– Помнишь, Егорушка, – прошептал Огюст, чуть отступая, приподнимаясь на цыпочки, будто ему не хватало роста, чтобы обозреть разом всю дверь. – Помнишь, как Иван Петрович искал модели для этих святых? Иные из рабочих ему позировали. Помнишь? А то притащил прямо с улицы в мастерскую монаха какого-то молоденького, чуть его до смерти не напугал…
– Помню! – Егор рассмеялся. – Потом совал еще монаху целковый, а тот не взял, сказал, раз для храма, то он так готов позировать. Выходит, он правда чуть не святой…
– А они не святые? – Огюст тронул рукой голову одной из бронзовых фигурок. – Вот эти люди, которые здесь теперь навсегда? А? Разве они не святые? Вот это знаешь кто? Не помнишь? А я помню. Его звали Фрол Михеев. Лепщик. В прошлом году умер от холеры. А это вот, здесь, повыше, мастер Панкрат Лукин. Ногу ему раздробило брусом два года назад. Уехал калекой к себе, в Тверь. Выхлопотал я ему вспоможения пятьдесят рублей, вот и все. А что еще можно было сделать?.. Левее… а кто же это? Не знаю я его.
– Я его знаю. – Егорушка, стоя плечом к плечу с главным архитектором, тоже напряженно всматривался. – Это лекарь Павел Савельич, что приходил к нам заразы всякие лечить. Да вы его видели, Август Августович. Он сам приходил, по своему разумению, не брал ни с кого денег. И тоже заразился холерой…
– Боже мой! – вырвалось у Монферрана. – И он не святой? А вон, совсем высоко – наш Еремей Антонович Рожков. Сколько же он здесь работает, а? Ровно четверть века, Егор! Жив, слава Богу. Мастером стал, откупился от крепости. Славная, чистая душа. Кого же еще увековечил Иван Петрович? Вон то лицо тоже как будто знакомо… Это мраморщик Степан Нилович. Тоже уехал. Нажил себе болезнь глаз от мраморной крошки. Ослепнет, наверное…
Огюст умолк. Бронзовые лица смотрели на него с разной высоты, взирали приветливо, будто узнавая, либо бесстрастно, уже равнодушные к пережитому на земле, в глазах их мерещились ему невыплаканные слезы усталости и боли… Да, они были святы, эти люди, те, что умерли, и те, что еще жили. Для него они были святы, ибо он видел, как они мучились, как несли крест свой, как гибли, как любили свой тяжкий труд.
Рука архитектора с факелом вдруг медленно опустилась. Рыжее пламя, растрепавшись, коснулось пола, и Огюст, не давая ему лизнуть мрамор, вновь приподнял факел.
– Егор, – прошептал он, – возьми у меня эту штуку, посвети… Что-то рука устала.
Он отошел от двери еще дальше. Ему стало вдруг больно ступать, боль возникла все в том же проклятом бедре, и от нее сразу заныли все кости, захотелось сесть, но рядом ничего подходящего не было, да к тому же главный не желал показать своей слабости молодому скульптору.
– Пойдемте, Август Августович, – робко проговорил Егорушка. – Поздно ведь. Тут сыро, а вы в одном сюртуке.
– Да ведь теперь лето, кажется, – сердито пожал плечами Монферран. – Но ты прав, идем. У меня еще дома работы немало сегодня.
На площади они расстались – Егор снимал теперь комнату на Садовой и потому направился переулками к Сенной площади, Огюст свернул на Мойку. Он не удивился, увидав возле дверей своего дома Алексея. В последнее время тот нередко встречал его на улице, когда он возвращался домой особенно поздно.
– Караулишь? – спросил архитектор своего управляющего. – Я что, плохо выглядеть стал, что ты меня так бережешь?
– Нет, выглядите вы, Август Августович, как всегда, – вздохнул Алеша. – А вот я без вас стал скучать. Видно, старею…
– Не выдумывай! – Огюст махнул рукой. – Хозяйка легла?
– Это когда же она до вашего прихода ложилась? А вы с Егором уходили?
– С ним. – Монферран искоса глянул на управляющего. – Бедный малый сам не свой после отъезда твоей Елены.
Лицо Алексея омрачилось. Придерживая дверь хозяину, он даже отвернулся и опустил голову:
– Стыдно… Мне перед ним стыдно, Август Августович… Столько лет она его мучила… Извела прямо!
Огюст рассмеялся:
– Брось, Алешка! Егор – человек сильный, я это десять лет знаю. Я тут ему советовал за нею поехать, а он мне говорит: «Не брошу работу!» Вот! И знаешь, между нами, у меня чувство такое… А уж я кое-что в этом понимаю. Мне кажется, Елена за него и выйдет в конце-то концов. Помяни мои слова!
– Вашими бы устами! – проговорил Алексей Васильевич и повторил: – Вашими бы устами!
Свое шестидесятипятилетие Монферран решил отметить без пышностей. Они с Элизой пригласили к себе только самых близких знакомых, собираясь попросту угостить их ужином и парой бутылок хорошего вина, а после их ухода посидеть вдвоем за чаем и беседой, отдыхая от всех дел и от всех без исключения людей.
С утра же Элиза уговаривала мужа подольше побыть дома, и он было сдался на ее уговоры, но отдыхать ему не дали: сразу после завтрака явился запросто, без предупреждения, Штакеншнейдер с целой пачкой своих рисунков и чертежей, умоляя их посмотреть и дать совет относительно некоторых вещей, в которых он сомневался. Часа два они возились с этими бумагами, и, только собираясь уходить, Андрей Иванович вдруг вспомнил, что у его учителя юбилей, покраснел, как свежее осеннее яблоко, и стал смущенно извиняться. Его пригласили прийти вечером, введя тем в еще большее смущение, и торжественно проводили. После его ухода Огюст не имел времени отдыхать, он заторопился, полагая, что его уже ждут на строительстве.
Его и точно там ждали. Зайдя за ограду, он в первый момент растерялся и даже замедлил шаги: перед фасадом собора выстроилось не менее сотни рабочих, причем стояли они плотно, сомкнувшись несколькими рядами, и молча смотрели на архитектора, окутанные клубами пара, слетающего с их губ. Впереди всех возвышалась осанистая фигура Максима Салина.
«Что-то случилось!» – вспыхнула в сознании главного архитектора испуганная мысль.
Он пошел быстрее и, не доходя шагов двадцати до толпы рабочих, крикнул, едва переводя дыхание:
– Что такое? Максим Тихонович, что здесь у вас происходит?
Салин выступил вперед и, улыбаясь во весь рот, ответил:
– Ничего, ваша милость, не произошло.
– Так что тогда значит это сборище? – в недоумении спросил Монферран. – Вы чего-то хотите от меня? Почему никто не работает?
– Извините уж, – почти обиженно проговорил Салин. – Праздник нынче, вот мы на полчасика работу и приостановили.
– Какой такой праздник? – поднял брови главный архитектор.
– День рождения ваш! Вот мы тут к вам с нашим уважением…
И мастер, сорвав шапку, отвесил низкий поясной поклон, который за ним дружно повторили все рабочие.
Огюст оторопел. Такого не бывало никогда. Никто из рабочих и мастеров не имел понятия о дне его рождения, он никогда им этого не сообщал. Кто же сказал им?
Взгляд главного архитектора опять пробежал по лицам рабочих. И вдруг щеки его порозовели, синие глаза вспыхнули теплым светом, и он тоже улыбнулся, какой-то совсем необычной улыбкой, такой у него прежде не видели: она была ясной, доверчивой, почти беззащитной.
