Шрифт:
Закладка:
Это был сам Стивенс, потому что последний член семьи Холстонов умер в конце прошлого века, а Луи Гренье, на чье мертвое лицо Стивенс хотел посмотреть, отправляясь жарким июльским днем за восемь миль в своем автомобиле, никогда и понятия не имел, что он Луи Гренье. Он не умел даже написать имя Лонни Гриннап, которым он себя называл, — сирота, как и Стивенс, человек чуть пониже среднего роста, лет тридцати пяти, которого знал весь округ, с тонкими, а если внимательно всмотреться, даже изящными чертами лица, уравновешенный, неизменно спокойный и веселый, с пушистой золотистой бородкой, никогда не ведавшей бритвы, со светлыми добрыми глазами, «слегка тронутый», как о нем говорили, но если что его и затронуло, то уж действительно слегка, отняв слишком мало из того, чего ему могло недоставать, — он из года в год жил в лачуге, которую сам соорудил из старой палатки, нескольких бросовых досок и выпрямленных бидонов из-под масла, жил там вместе с глухонемым сиротой, которого привел к себе в шалаш десять лет назад, кормил, одевал и воспитывал, но едва ли сумел поднять даже до своего умственного уровня.
В сущности, его шалаш, перемет и ловушка для рыбы находились почти в самом центре той тысячи акров земли, которой некогда владели его предки. Но он и об этом ничего не знал.
Стивенс был уверен, что он бы отбросил, не захотел воспринять даже и мысль о том, что кто-то может или должен владеть таким большим количеством земли — ведь она принадлежит всем и существует на пользу и на радость любому человеку, — и вовсе не считал себя хозяином тех тридцати или сорока футов, на которых стоял его шалаш, или берегов реки, между которыми он натянул свой перемет, того клочка земли, куда каждый мог прийти в любое время — неважно, был он дома или нет, — прийти, ловить рыбу его снастями и есть его припасы, покуда этих припасов хватало. Время от времени он подпирал поленом дверь, чтобы внутрь не забрались дикие звери, и вместе со своим глухонемым товарищем без всякого предупреждения и приглашения приходил в дома или хижины миль за десять — пятнадцать от своей лачуги и оставался там на несколько недель — спокойный, вежливый, он ничего ни от кого не требовал, ни перед кем не раболепствовал, спал там, куда хозяевам было удобно его уложить — на сеновале, в спальне или в комнате для гостей, а глухонемой укладывался на крыльце или прямо на земле неподалеку, в таком месте, откуда мог услышать дыхание того, кто был ему и братом, и отцом — единственный доступный ему звук во всей безгласной вселенной. Он безошибочно его узнавал. Было часа два-три пополудни. Необъятные дали голубели от зноя. Вскоре на краю длинной равнины, там, где шоссе пошло параллельно речному руслу, Стивенс увидел лавку. В такое время дня она обычно пустовала, но теперь он еще издали разглядел сгрудившиеся вокруг потрепанные открытые автомобили, фургоны, оседланных лошадей и мулов, чьих шоферов и возниц он знал по фамилиям. И что еще важнее, все они знали его, из года в год за него голосовали и звали его по имени, хотя и не совсем его понимали, равно как не понимали и того, что означает ключик Фи-Бета-Каппа на цепочке его часов. Он подъехал к лавке и остановился рядом с автомобилем коронера.
Дознание, как видно, происходило не в самой лавке, а рядом, в мукомольне, где перед открытой дверью молча стояла плотная толпа мужчин в чистых воскресных комбинезонах и рубашках, с непокрытыми головами и загорелыми шеями, на которых белели полосы, аккуратно выбритые по случаю воскресенья. Они молча посторонились, чтобы он мог войти. В мукомольне был стол и три стула, на которых сидели оба свидетеля и коронер.
Стивенс увидел человека лет сорока, который держал в руках чистый джутовый мешок, сложенный в несколько раз так, что он напоминал книгу, и молодого парня, на чьем лице застыло выражение усталого, но неодолимого изумления. Тело, закрытое одеялом, лежало на низком помосте, к которому крепилась бездействующая сейчас мельница. Стивенс подошел, поднял угол одеяла, посмотрел на мертвое лицо, опустил одеяло, повернулся и пошел, намереваясь ехать обратно в город, но передумал и обратно в город не поехал. Присоединившись к мужчинам, которые со шляпами в руках стояли вдоль стены, он стал слушать свидетелей — усталым изумленным голосом, словно не веря самому себе, давал показания парень, — которые заканчивали рассказ о том, как нашли тело. Глядя, как коронер подписывает свидетельство и кладет перо в карман, Стивенс понял, что обратно в город не поедет.
— Полагаю, что дело окончено, — сказал коронер. Он поглядел на дверь. — Все в порядке, Айк. Можете его унести.
Вместе с остальными Стивенс посторонился, глядя, как четверо мужчин идут к одеялу.
— Вы хотите взять его, Айк? — спросил он.
Старший из четверых оглянулся.
— Да. Он оставил деньги себе на похороны у Митчелла в лавке, — сказал он.
— Вы, и Поуз, и Мэтью, и Джим Блейк, — сказал Стивенс.
На этот раз Айк оглянулся на него удивленно и даже с досадой.
— Если потребуется, мы можем добавить, — сказал он.
— Я тоже, — сказал Стивенс.
— Благодарствую, — отозвался Айк. — У нас денег хватит.
Потом рядом с ними появился коронер и брюзгливо буркнул:
— Ладно, ребята. Дайте им дорогу.
Вместе со всеми Стивенс снова вышел да воздух, в летний день. Теперь почти вплотную к двери стоял фургон, которого прежде там не было. Его задняя стенка была откинута, дно устлано соломой, и Стивенс вместе со всеми, стоя с непокрытой головой, смотрел, как четверо мужчин выносят из мукомольни завернутый в одеяло сверток и приближаются к фургону. Еще трое или четверо подошли на помощь, Стивенс тоже приблизился и тронул за плечо молодого парня, снова заметив на его лице выражение усталого невероятного изумления.
— Значит, когда ты добрался до лодки, ты еще ничего не заподозрил, — сказал он.
— Вот-вот, — ответил парень. Вначале он говорил довольно спокойно. — Я переплыл реку, взял лодку и стал
