— Зачем ты так? — укоряюще спросил ее Евлампьев, когда Виссарион ушел. — Ну, не понравилось тебе… но при чем здесь «культурный человек»?

— А ничего! — с пренебрежительностью отозвалась Елена. — Он будет шутить так, а я должна сносить… Вот погляди: это вот там парк со всякими такими вырезанными фигурами, и вот в нем мы…

— Ага, ага, — сказал Евлампьев, принимая фотографию. Однако рассматривать фотографии пропал уже интерес. Как она с ним… ни за что ни про что, эдак мимоходом — бамц-бамц по щекам, такое унижающее нравоучение на ровном, в общем-то, месте… — Здорово, вижу, отдохнула, на всю катушку, — взял он у нее из рук оставшиеся несколько фотографий и быстро, чтобы отвязаться, просматривая их.— Хорошо сейчас выглядишь. Очень хорошо. Посвежевшая такая, радостная. Приятно на тебя глядеть.

Он видел ее нынче впервые после приезда и, еще только вошел в квартиру, отметил это: как она посвежела, похорошела, ну впрямь расцвела. Будто стала упруже кожа на лице, будто ярче сделались на нем глаза, главное же было, впрочем, в общем выражении лица. Это было выражение спокойного, словно бы отстоявшегося и в то же время упоенно-счастливого довольства.

— Лена! — позвала с кухни Маша.Ну-ка погляди-ка здесь!..

— Иду! — отозвалась Елена, убирая фотографии на полку в «стенке». — Все, папа, я к маме ушла.

— Ага, ага, — сказал Евлампьев, пересчитывая непонятно для чего количество приборов на накрытом посередине комнаты столе. Приборов было двадцать два. Их вместе с Ксюхой пятеро, значит, придут семнадцать человек.

Он вышел яз комнаты следом за Еленой. Выставив из духовки на открытую заслонку противень с пирогом, они с Машей пробовали спичкой, пропеклось ли тесто.

— Давай еще минутки на три,— распорядилась Елена.

— Да вроде не надо бы,— сомневающимся голосом проговорила Маша.

— Ну, минутки на две тогда, — сказала Елена. — На две нужно еще.

Евлампьеву подумалось: как она легко, как просто принимает решение, хотя вовсе не ясно, правильно ли оно. Вовсе не ясно… Но не на три, так на две — лишь бы было по ее. Вот и с этим основательным подарком… купили по ее указанию мраморный чернильный прибор Виссарнону на стол, а он им и пользоваться не будет: «Да вы что, это мне? — И спохватился, стал благодарить: — Спасибо, ну, большое спасибо!» Какое там спасибо, когда пишет обыкновенной щариковой ручкой и больше ничем. Но зато вог осуществилась Еленина мечта: видеть на столе у мужа такой прибор. И не стыдно будет показывать: вот что ее мать с отцом подарили своему зятю на сорокалетие!..

Открылась н хлопнула, закрываясь, в прихожей дверь. Евлампьев удивленно пошел туда, — оказывается, это был Виссарион. спускавшийся к ящикам на первый этаж за почтой.

— Про Вьетнам есть что? — спросил Евлампьев.

— А вот мы сейчас посмотрим с вами.

Виссарнон протянул Евлампьеву «Правду», оставив себе «Известия».

— Пойдемте на кухню, почитаем женщинам.

Вечером вчера по телевизору передали, что во Вьетнаме вновь настоящая война, идут кровопролитные бои, проводится мобилизация, утром сегодня по радно передавали заявление ТАСС по этому поводу, но Евлампьев услышал только конец.

Он нашел заявление в газете, но читать его не стал. стал слушать Виссариона, взявшегося читать заявление вслух

Заявление было необычное. Было что-то в самом сго тоне, в словах, составивших его, что-то такое, от чего продрало ознобом спину, захолодило скулы,словно неким ветерком, опахнуло вдруг той, ушедшей, оставшейся, казалось, в такой дали войной, напомнило о шестьдесят втором, когда чудилось, ложась на ночь, что утра уже не будет.

Когда Виссарион закончил читать, какое-то время никто не решался произнести ни слова…

— Ой, а пирог! — вскинулась Маша.

Они с Еленой обе кинулись к духовке, открыли ее, Маша, прихватив полотенцем, вытащила противень, — пирог, ясно было с первого взгляда, сгорел.

— Ой, ну растяпы какие, какие растяпы! — в сердцах, расстроенно бросила Маша полотенце прямо на пирог.

— Это ты, Саня, пришел здесь со своим заявлением!..— упрекающе сказала Елена. — Забыли все.

— Да сажать его больше не следовало — вот что,— теперь в голосе Маши была запоздалая уверенность.

— Так и не следовало тогда, — сказала Елена.

— Да я думала, а ты говоришь — нужно, я и послушалась.

— Не нужно было слушаться,

— Вы русские, нет? — с посмеиванием спросил Виссарион. — А то вы сейчас обе прямо наглядное пособие к поговорке: кренок русский человек задним умом.

Елене сегодня не нравилось что-то каждое его слово.

— Шли бы вы, Саня, отсюда, ие мешали бы лучше, — сказала она.— Папа, идите-ка лучше!

— Пойдем, — потянул Евлампьев Виссариона. — Ну его, от греха подальше.

— От греха, именно,— согласился Виссарион, посмеиваясь. — От греха…

Они отодвинули в комнате стулья от стола и сели на них напротив друг друга. — Это она от всей суетни такая… я ведь уж знаю свою жену, как и вы, наверно, не знаете. Ей результат важен, а к результату идти нужно, и это ее раздражает… Предлагал я ей никакого большого сбора не делать, только свои, близкие, — нет, сорок лет, обязательно нужно. Иначе не поймут, не так истолкуют, обидятся…

Начал он говорить об Елене все еще с тем кухонным посмеиванием, а закончил — и следа этого посмеивания в нем не осталось, и лицо сделалось пасмурным.

— Так ты что же, не хотел такого дня рождения? — спросил Евлампьев.

— Да мало ли что не хотел! — Виссарион, увидел Евлампьев, пересилил себя, и вновь в голосе у него появилась пружинящая, какая-то даже залихватская веселость.

— Я, знаете, Емельян Аристархович, не очень-то вообще себе доверяю: может быть, это у меня от слабости, так сказать, моей психической организации идет… Я ведь кто? Про таких шестьдесят лет назад говорили коротко и ясно: хлюпик интеллигент. Созерцатель, другими словами. Помните, тогда, в автобусе, летом еще, когда от Ксюши возвращались, с Леной мы поскандалили? Так ведь что ж, правильно все она говорила: только то и могу делать, что своими руками… А чтобы своей воле подчинять, чтобы такое сделать, чго не от рук, а от воли зависит, — это уже нет, не могу, не получается. И я знаю, что не получается, так еще и в достоинство свое возвожу!