повторяют пропорции потерь личного состава и приводят нас к аналогичным выводам о причинах этих потерь. Выявленное и описанное еще в «Бочке и обручах» явление — необычайно высокий темп и масштаб небоевых потерь танков («танковый падеж») — нашло безоговорочное подтверждение на сотнях страниц первичных документов штабов Красной Армии. В течение 7–10 дней (иногда и гораздо быстрее) советские танковые дивизии теряют все (или почти все) свои танки, но при этом явно отраженные в документах боевые потери составляют 15–20, от силы 25 процентов от их исходной численности; все остальные потеряны без воздействия противника (если не относить к категории «воздействие противника» сам факт начавшейся войны). Именно этот беспримерный в истории «танковый падеж» привел к тому, что Юго-Западный фронт исхитрился потерять безвозвратно в 50 раз больше танков, чем противник.

Документы штабов Красной Армии свидетельствуют о совершенно невероятных пропорциях потерь танков и танкистов. Если в танковых дивизиях вермахта на один безвозвратно потерянный танк приходится 30–40 (иногда и 70–80) убитых и раненых людей, то в советских танковых дивизиях учтенные потери личного состава всего лишь в 2–3–4 раза больше потерь танков; в тех случаях, когда документы позволяют установить потери не только всей дивизии, но и танковых полков (например, 32-я, 34-я и 37-я тд Юго-Западного фронта), обнаруживается, что на три безвозвратно потерянных танка приходится два человека (убиты и/или ранены).

Пожалуй, самую точную и объективную оценку действий советских танковых войск мы находим в документах противника. Там, где советские танки пропадают тысячами (Юго-Западный фронт), немцы теряют от силы одну-две сотни противотанковых пушек. Немецкие зенитные подразделения, якобы отразившие удар сотен советских танков «новых типов» (КВ и Т-34), теряют убитыми и ранеными всего несколько десятков человек. Там, где вроде бы должен был воевать танковый полк Красной Армии, в документах штабов вермахта отмечается появление «отдельных мелких групп танков»; там, где лавина из тысячи танков 6-го мехкорпуса должна была раздавить в лепешку пехотную дивизию вермахта, в немецких документах отмечено появление 100–200 танков. Даже если, вопреки всякой логике, предположить, что немецкие отчеты составлены с нулевым уровнем приписок, то и в этом случае получается, что по меньшей мере две трети от наличного количества советских танков немцы на поле боя не увидели.

Еще одним, весьма информативным критерием, позволяющим оценить численность «отдельных командиров и рядовых бойцов, проявивших неустойчивость, паникерство, позорную трусость», является темп наступления противника. Вот этот-то показатель, в отличие от многих упомянутых выше, поддается точной математической оценке: есть текстовые документы штабов вермахта, есть оперативные карты германского Генштаба, все отлично видно. Немецкая пехота наступает с темпом 15–20 км в день, успевая при этом уничтожать сотни бетонных ДОТов и форсировать одну за другой полноводные реки (отдельные исключения — практически все они были упомянуты в предыдущих главах нашей книги — только подтверждают эту общую закономерность). Воевать при таком темпе наступления немцам было решительно некогда; это не война, а победный марш. Совместить реальность этого марша с пропагандистскими заклинаниями про «упорные бои и яростное сопротивление Красной Армии» можно, но лишь про одном допущении: яростно сопротивлялась лишь малая часть огромной советской армии.

Наконец, косвенным, но весьма красноречивым свидетельством является само состояние (т. е. практически полное отсутствие) оперативных документов штабов Красной Армии. Еще раз напомню, что командир дивизии или корпуса воюет не один, в составе штаба соединения более полутора сотен человек, из них половина — старший комсостав; одних только писарей и делопроизводителей две дюжины. Чем были заняты все эти люди, если они не смогли подготовить две оперсводки в день или не смогли засунуть эту тонкую стопку бумаг за пазуху и вынести с собой при отступлении?

Впрочем, кому было выносить штабные документы, если в массовом порядке пропали сами штабы вместе с командирами. Масштаб исчезновения командного состава Красной Армии просто ошеломляет:

— 163 командира дивизии (бригады);

— 221 начальник штаба дивизии (бригады);

— 1114 командиров полков.

Это перечень командиров Сухопутных войск (без учета авиационных командиров, не вернувшихся с боевого вылета), пропавших без вести за все время войны.{700} Принимая во внимание, что по штату одной стрелковой дивизии требовался один командир, один начальник штаба и пять командиров полков, мы приходим к выводу, что без вести пропал офицерский корпус, по численности достаточный для укомплектования начсостава 150–200 дивизий.

А теперь от простой арифметики перейдем к военной истории. Начнем с фундаментального исследования Н.Н. Головина «Военные усилия России в мировой войне»[164]. Генерал-лейтенант Русской императорской армии закончил работу над этой книгой в 1939 г., и на тот момент «мировая война» была одна, без порядковых номеров. Весьма объемный раздел книги посвящен анализу структуры потерь личного состава русской армии.{701} С использованием огромного массива документов — российских, германских, австрийских — Головин выявляет соотношение «кровавых потерь» (убитые и раненые) и количества пленных.

В целом, за всю войну и по всем родам войск русской армии получается соотношение 61 к 39. «Кровавые потери» более чем в полтора раза превышают число пленных. Значительно хуже этот показатель (Головин называет его «моральная упругость войск») становится в летнюю кампанию 1915 г. — период тяжелых поражений и глубокого отступления русской армии. Значительно хуже — это 59 к 41 («кровавые потери» все еще больше числа пленных). Для тех, кто забыл, напомню, что речь идет о войне, которая во всех советских учебниках характеризовалась как «империалистическая», «антинародная», «чуждая интересам трудящихся бойня, устроенная правительством помещиков и капиталистов». Примечательно, что и современные российские «патриоты совка» против таких оценок активно не выступают и называть Первую мировую «Отечественной войной» не спешат.

Были, однако же, в структуре русской армии укомплектованные по сословному принципу воинские части, в которых отношение к войне (любой войне) было в принципе иным. Это казаки и императорская гвардия; мужчины, которых в длинной череде поколений воспитывали в духе безусловной верности присяге. В казачьих частях соотношение «кровавых потерь» и пленных составило (за всю войну) 94 к 6, в гвардии — 91 к 9.

Разваливаться (как бочка, с которой сбили обручи) русская армия начала только после Февральской революции. В летней кампании 1917 г. «кровавые потери» становятся меньше потерь пленными (45 к 55); впрочем, к тому времени любые цифры потерь на фронте уже перекрывались огромным потоком дезертирства. Обстановку лета 1917 г. Головин оценивает такими словами: «Не может быть никакого сомнения в том, что здесь мы имеем дело исключительно с разлагающим влиянием революции. Русская солдатская масса драться не желает, и на каждых десять героев, проливших за Родину кровь, приходится двенадцать-тринадцать бросивших свое оружие».

К сожалению, мне