же ещё братья, что он для них вождь, и без него они и дня не проживут. Но довод Тихомирова крыл всё остальное — одно покушение уже было, и надеяться на неуспешность следующего тоже самое, что играть в русскую рулетку. Гора даже пошутил тогда, что хорошо ещё, что не в кавказскую, где всё наоборот. В русской — в барабане всё пусто, кроме одного патрона в наличии, в кавказской — весь барабан заряжен кроме одного пустого слота.

— Дело не в том, в какую рулетку Вы будете играть. — сказал тогда Тихомиров. — Дело в том, чтоб вообще не допускать такие игры.

Гора с ним согласился. В конце концов умнее Тихомирова вряд ли кого-то можно было найти. И раз уж он так упирал на эту безопасность, то значит смысл в этом определённый был. В конце концов надо всё же и привыкать к тем временам, когда шахтёры уже не будут братьями, а кто-то начнёт втихую ненавидеть префекта, и там уж от охраны отказываться будет точно самоубийством.

Для начала, конечно, Гора направился в сектор транспортировки. Ему было приятно смотреть, как грузят уголь, который затем уйдёт в хранилища чумной империи в качестве уплаты дани за их способность жить спокойно. Сейчас ему даже было всё равно на те вопросы, которые могли возникнуть в связи с такой системой существования — что делать, когда уголь закончится или, может быть, чумам не нужен будет уголь, а что-то другое. Это бесполезные вопросы, на которые и не может быть ответа. Важно, что сейчас есть такое время, когда этот уголь может быть платой. Только это важно. И только благодаря этому в ближайшее время у Горы будет два новых сектора в подчинении…

В секторе забоя было достаточно тихо в тот момент, когда он подошёл. Рубильная машина на сегодня закончила работу, так как скосила достаточное количество угля. Лишнее не добывали — был только запас на следующие три дня, который находился в секторе очистки.

Сам сектор очистки «Корса» был больше, чем сектора «Диза» раза в полтора. Огромные ленты, полные угля, необходимые к промыванию навеяли Горе мысли о том, как некогда промывали чумы каждого шахтёра, работающего в те времена, когда никакой автономии не было. Страх, безысходность, неизвестность — это всё, что должен был помнить шахтёр, когда вставал рано утром, и когда ложился спать поздно вечером. Теперь вся очистка была только в руках самих шахтёров. По крайней мере, так они должны были считать искренне и все вместе.

Гора заметил одного из рабочих, кто очень долго и скрупулёзно вымывал всё из всех подряд угольком. Он вычищал каждый, потирая и как-то непонятно вертя головой. Когда префект подошёл поближе, то заметил, что тот ещё и несколько по-дурацки улыбается при этом. Рабочий вёл себя очень странно, и похоже, что это началось только что, потому что рядом стоявшие начали озираться на него, а те, кто стоял близко отшатывались подальше.

— Что с ним? — спросил Гора, ближайшего к себе горняка.

— Не знаю. Он у нас недавно. — ответил тот. — Ещё с утра всё с ним нормально было. Он только молчал всё время. Не хотел ни с кем разговаривать.

— Ясно. — Гора стал протискиваться к нему и, учитывая количество народу и узкие проходы между рядами, смершевцы немного отстали и даже что-то прикрикнули ему, чтобы не отдалялся от них.

Префект только умиротворённо помахал им рукой, мол «не беспокойтесь», когда приблизился вплотную к дёрганному шахтёру.

— Что с тобой? — спросил он его.

— Надо отмывать. Надо всё очень тщательно отмывать…

— Ты отмываешь достаточно хорошо… Ты скажи, что с тобой произошло. Мы все здесь братья. Мы должны заботиться друг о друге.

Гора был слишком увлечён своим желанием выглядеть великим перед всеми окружающими его людьми. Слишком думал о том, как он выглядит со стороны. Настолько думал об этом и представлял это, что совсем перестал обращать внимание на то, что делает обеими руками его собеседник. Префекту было важно, что все видят, как он заботится о каждом. Что каждый горняк для него важен, ценен и не будет брошен не только в беде, но и в одиночестве. Ведь несмотря на узкие пространства, где почти не было личного места, самая большая проблема для всех, у кого не было родных, так это полное внутреннее одиночество, непонимание и пустота жизни. Все кругом слишком много родных и близких потеряли к моменту получения самоуправления, что уже привыкли считать себя одними среди общей массы, где каждый может умереть в любой момент. Всё это должно было исчезнуть с появлением Горы, который мог быть отцом для всех. Который бы дал абсолютно каждом право не быть в одиночестве.

Потому так важно было ему казаться великим даже в простом разговоре с рабочим, очищающем уголь. Рабочим, который одной рукой продолжал мыть и обтирать уголь, а второй полез себе за пазуху. Зачем-то. Медленно и неприметно.

— Слава Чёрному Камню. — сказал шахтёр, подняв глаза на префекта. Глаза, полные движения, полные достижения своей цели, полные обречённости.

— Мы все в него верим. Слава Ему. — Гора был в полной уверенности, что так шахтёры лишь переживают крещение в новую веру, которая теперь даёт им ещё большую безопасность. И что в ближайшее время люди действительно будут слишком часто говорить об этом. Просто как о чём-то неожиданно новом.

Шахтёр улыбнулся одной стороной лица, и откуда-то сбоку его рука ринулась вперёд лезвием ножа прямо к горлу префекта.

Инквизитор

Тёмный, очень тёмный вагон. С рядом купе, в которых вместо дверей были решётки. Вместо сидений внутри — нары. В нижнем ряду справа и слева, а в верхнем ряду ещё можно было посередине опустить заслонку, чтобы туда запихнуть ещё кого-нибудь. Самох не хотел залезать наверх, но вместо полагающегося периодического сопровождения в туалет ему поставили ведро. И теперь справлять свою нужд ему надо было именно туда. Потому пришлось залезть наверх. Чтоб хотя бы не сидеть рядом со своим же дерьмом и мочой.

А ведь, его как специально, только-только пронесло, стоило сесть в этот треклятый вагон. И судя по всему, кроме него больше никого не везли. Оно и понятно, уж на митрополита собственного железнодорожного состава СЧК не пожалеют.

Особенно после этой отвратительной театральной постановки, при которой несколько эсчекистов изображали следователя и двоих понятых, в присутствии которых он сказал, что не будет свидетельствовать против патриарха, так как патриарх не может совершать непристойных действий, и одна только мысль об этом —