отчете, что Сантьяго Насар обладал высочайшим интеллектом и блестящими перспективами. Однако под конец он отмечал гипертрофию печени, объясняя ее желтухой, которую плохо лечили. “Так что в любом случае, — сказал он мне, — жить ему оставалось всего несколько лет”. Доктор Дионисио Игуаран, который и в самом деле лечил от желтухи двенадцатилетнего Сантьяго Насара, вспоминал об этом вскрытии с негодованием. “Только священник мог быть таким болваном, — сказал он мне. — Невозможно было заставить его понять, что у нас, жителей тропиков, печень больше, чем у европейцев”. Отчет завершался выводом, что причиной смерти явилась обильная кровопотеря, которую могла вызвать любая из семи больших ран.

Нам вернули совсем другое тело. Полчерепа было раздроблено трепанацией, а лицо красавца, которое пощадила смерть, утратило сходство с самим собой. К тому же священник с корнем вырвал изрубленные внутренности, но под конец не знал, что с ними делать, и, яростно осенив крестным знамением, швырнул в помойное ведро. У последних зевак, прилипших к окнам школы, навсегда отшибло любопытство, помощник-студент упал в обморок, а полковник Ласаро Апонте, как повидавший, так и сам сотворивший немало кровавых жестокостей, кончил тем, что, будучи спиритом, сделался еще и вегетарианцем. Пустая оболочка, набитая тряпьем и негашеной известью и наспех зашитая грубой бечевкой, продетой в рогожные иглы, едва не развалилась, когда мы клали ее в новый, обитый шелком гроб. “Я думал, так он дольше сохранится”, - сказал мне отец Амадор. Вышло наоборот: нам пришлось спешно хоронить его уже на рассвете — труп был в таком скверном состоянии, что стало невозможно находиться в доме.

Наступал угрюмый вторник. Мне не хватило смелости, чтобы спать в одиночестве после тягостного дня, и я толкнул дверь дома Марии Алехандрины Сервантес в надежде, что она не заперта на засов. Тыквенные фонарики светились среди ветвей деревьев, а на площадке для танцев горели костры, над которыми дымили большие котлы, — это мулатки перекрашивали в траур свои праздничные платья. Я нашел Марию Алехандрину Сервантес бодрствующей, — как всегда на рассвете, — и совершенно голой, — как всегда, когда в доме не было посторонних. Она сидела по-турецки на своем королевском ложе перед громадным блюдом еды: телячья грудинка, отварная курица, окорок и гарнир из бананов и овощей — там хватило бы на пятерых. Есть без меры — то был ее единственный способ плакать, и никогда прежде я не видел, чтобы она предавалась еде с такой скорбью. Я лег рядом с ней — в одежде, почти без слов, я тоже плакал на свой лад. Я думал о беспощадной судьбе Сантьяго Насара, которая не просто заставила его заплатить смертью за двадцать лет удачи, но даже и тело его расчленила, выпотрошила и уничтожила.

Мне приснилось, что в комнату вошла женщина, держа на руках маленькую девочку, которая грызла без передышки кукурузные зерна, и они, полупрожеванные, падали женщине на грудь. Женщина сказала мне: “Так вот и жует без толку — половину выбросит, половину выплюнет”. Внезапно я ощутил алчущие пальцы, которые расстегивали пуговицы моей рубашки, ощутил опасный запах хищницы любви, прильнувшей к моей спине, и ощутил, как погружаюсь в блаженство зыбучих песков ее нежности. Внезапно она остановилась, кашлянула откуда-то издалека и выскользнула из моей жизни.

— Не могу, — сказала она. — Ты пахнешь им.

Не только я. В тот день всё пахло Сантьяго Насаром. Братья Викарио почувствовали этот запах в камере, куда их запер алькальд на то время, пока он сообразит, что с ними делать дальше. “Сколько ни тер себя мылом и мочалкой, не мог от этого запаха избавиться”, - сказал мне Педро Викарио. Они провели без сна уже три ночи, но расслабиться не могли, ибо едва они начинали засыпать, как снова совершали преступление. Уже почти стариком, пытаясь объяснить свое состояние в тот нескончаемый день, Пабло Викарио сказал мне без малейшего затруднения: “Всё равно как проснуться, а потом проснуться еще раз”. Эта фраза навела меня на мысль, что самым непереносимым для них в тюрьме должно было стать отрезвление.

Камера была длиной в три метра, с закрытым решеткой окошком под самым потолком, в ней имелись переносная параша, рукомойник с тазом и кувшином и две кирпичные койки, покрытые грубыми циновками. Полковник Апонте, под чьим руководством построили тюрьму, говорил, что нет на свете гостиницы с более гуманными порядками. Мой брат Луис Энрике был с этим согласен — однажды ночью его засадили сюда из-за какой-то стычки между музыкантами, и алькальд милосердно позволил, чтобы одна из мулаток присоединилась к нему. Возможно, и братья Викарио согласились с этим в восемь часов утра, когда почувствовали себя в безопасности от арабов. В тот момент они испытывали гордость от сознания исполненного долга, и единственным, что их беспокоило, был навязчивый запах. Они попросили принести им побольше воды, хозяйственное мыло и мочалку, смыли кровь с рук и лиц, затем постирали рубашки, но покоя не обрели. Педро Викарио попросил еще слабительное и мочегонное, а также стерильный бинт, чтобы сменить повязку, и ему удалось помочиться — дважды за утро. Однако жизнь становилась для него настолько трудной по мере того, как тянулся день, что запах отошел на второй план. К двум часам, когда отупляющая жара, казалось, вот-вот расплавит их, Педро Викарио устал до такой степени, что был уже не в состоянии лежать на койке, но та же усталость не давала ему держаться на ногах. Боль от паха добралась до шеи, закупорила мочу, и он проникся пугающей уверенностью, что не сможет заснуть до конца жизни. “Я не спал одиннадцать месяцев”, -сказал он мне, и я, зная его достаточно хорошо, верю, что так и было. Пообедать он не смог. Зато Пабло Викарио поел понемногу от каждого принесенного блюда — и через четверть часа у него начался жуткий понос. В шесть вечера, в тот самый час, когда шло вскрытие тела Сантьяго Насара, алькальда срочно вызвали, поскольку Педро Викарио был убежден, что его брата отравили. “Я исходил водой, — сказал мне Пабло Викарио, — и мы не могли отделаться от мысли, что всё это подстроили турки[10]”. К тому времени переносную парашу выносили уже дважды, и еще шесть раз надзиратель выводил Пабло Викарио в уборную алькальдии. Там и нашел его полковник Апонте — под прицелом винтовки надзирателя в сортире без дверей, где Пабло Викарио опорожнялся такой жижей, что мысль об отравлении не казалась нелепой. Ее, впрочем, сразу отбросили, когда выяснилось, что пил он только воду и ел только то, что прислала им