вспомнить ни лица матери, ни отца. Осознание внезапного одиночества, беззащитности перед остальным миром, было так мучительно, что Исабель просыпалась в слезах и крике. И с облегчением прислушивалась к могучему храпу отца в соседней комнате.

Входная дверь скрипнула.

– Исабель? Мелех? – звучный голос освященника разнесся по дому.

– Скажу Желю, что ты скоро будешь готов, – Исабель торопливо положила обратно в корзину любимый жилет отца.

Освященник стоял возле входа, вертя в руках один из кувшинов, которые недавно закончила расписывать Исабель. Узор, опоясывающий его, был сложен из бутонов розы. Начинаясь от донышка, он оплетал ручку кувшина и распускался букетом у горлышка. Освященник провел пальцем по одному из бутонов.

– Нравится? – улыбнулась Исабель, подходя к Желю. Тот поставил кувшин обратно на стол

– Да, нравится. Некоторые вещи здесь почти так же хороши как в городских лавках. Конечно, не стоит ожидать изящности от деревенской посуды, но твоя идея расписывать ее столь проработанными узорами – интересна. Хотя тебе не хватает мастерства.

Девушка сделала вид, что слова ее вовсе не задели, и окинула Желя задумчивым взглядом. Освященник был высоким, худым, подтянутым и жилистым. Ряса шла ему: его высокому лбу, серым глазам, тонким губам, резко очерченным скулам. Вся фигура Желя, казалось, говорила окружающим: я есть слово богов и проводник ваш на пути к божественному свету. Рядом с Желем каждый ощущал себя так, будто боги смотрят именно на него, и даже заносчивый мельник никогда не медлил снять шляпу, проходя мимо освященника.

До Желя в приходе служил пожилой освященник, низкорослый, толстый, добродушный человек. Любитель выпить лишку на праздник ( а порой и вне оного), был нрава нестрогого и, в общем-то, сквозь пальцы смотрел на прегрешения своих прихожан. Жель оказался другим, с ним приход преобразился, службы стали куда как интереснее и проникновеннее, но и обличения Желя жалили и грозили недовольством богов куда как больше, и куда как суровее.

Поговаривали, что во время обучения в семинарии Аски, Жель оказался втянут в нехороший конфликт, включающий в себя старшего освященника, девицу легкого поведения, растраченные деньги прихода и одного не в меру ретивого правдоруба-семинариста.

Подробностей никто в Малой Долине не знал, однако отношения между Желем и духовенством в Аске и впрямь были натянутыми.

Возможно, еще и потому, что предприимчивый Жель в первый же год службы в приходе отписал Верховному Освященнику, что нехорошо, когда приход, в котором сохранились ценнейшие трехвековые статуи богов искуснейшего мастера, находится в таком плачевном состоянии.

То ли Жель был крайне убедителен и настойчив, то ли Верховный Освященник и впрямь беспокоился о каждом приходе, но он лично нанес визит в Малую Долину, проникся увиденным, и значительная сумма денег проплыла мимо главного храма Аски прямиком в скромный деревенский приход.

На остаток средств Жель организовал кружок при приходе, где занимался с детьми. Учеников было крайне мало – родители полагали, что в деревне больше пользы в том, чтобы ребенок помогал по дому или отцам в работе, чем слушал про непонятную ботанику с хеографией.

Исабель любила приходить слушать рассказы освященника, он знал о мире, пожалуй, даже больше, чем ее мать. Жель же, найдя в девушке пытливый ум и внимательного слушателя, проявил к ней внимание и даже взял на себя труд оценивать ее достижения в росписи посуды.

– Что-то не так? – освященник заметил, что Исабель не сводит с него взгляда.

Девушка очнулась от раздумий.

– Хотела сказать спасибо, что взялся проводить отца до города, – ответила она. – Для меня это очень важно. Конечно, отцу неловко было просить тебя об этом, но он так болен, что мне страшно, если он поедет один.

Жель подошел ближе.

– Я знаю, – спокойно ответил он. – Твоя дочерняя любовь – образец искренности, – освященник взял Исабель за руку. – Я удостоверюсь, что твой отец устроился в лечебнице как надо, прежде чем вернусь.

Ладонь Желя была тяжелой и неожиданно горячей. Исабель моргнула и осторожно высвободила руку.

– Ты ведь ходила в дом виконта, не так ли? – поменял неожиданно освященник тему. Исабель, помедлив, кивнула.

– И что ты скажешь? – Жель вперился в лицо девушки испытующим взглядом.

– Я взялась помогать на кухне и по дому, – соврала Исабель.

– Значит, ты не видела виконта? – продолжил допытываться Жель.

– Нет, мне это ни к чему, – зачем-то снова соврала девушка. Взгляд освященника смягчился.

– И не надо. Старость тоже бывает порочна, – Жель снова взял руку Исабель в свою.

– Ты честная и чистая девушка, Исабель, и я думаю, я могу быть спокоен: порочность поместья не коснется тебя. И все же… какие бы слухи не ходили, прошу тебя, помни: зло бывает в разных обличьях.

Исабель смутилась.

– Я пойду, проверю, как отец, – пробормотала она и поспешно вышла.

Мелех сидел на самой большой корзине, сосредоточенно глядя перед собой и бормоча дорожный заговор богине Ирсе. Мужчины обычно обращались к Ярсу, но гончар считал, что женщина всегда охотнее откликнется на просьбу даровать благополучное возвращение к своим близким. Исабель подождала, пока отец произнесет последние слова и осенит себя знаком и присела перед ним на колени.

– Жель ждет тебя, – девушка погладила гончара по плечу. – Ты выпил травы, которые дала Киана?

Гончар кивнул. Исабель помедлила.

– Жель спрашивал меня о Винсенте. Я сказала, что не видела виконта, – сказала она тихо. – Жель знает правду о виконте?

Гончар потеребил заусенец на пальце.

– Не знаю, дорогая. Наверное, освященнику полагается знать все, но… не пойми меня неправильно… раз уж ты соврала, то пусть будет так.

Исабель кивнула.

Гончар хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся на ноги.

– Ну… пора что ли? – неуверенно спросил он.

– Пора, – эхом отозвалась Исабель.

Я просыпаюсь еще до рассвета. Сердце бьется в груди тяжело и часто, и я делаю несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться.

Мне снился огонь. Я стоял, обхватив голову руками, и думал о том, что дом, который мне так дорог, горит.

Я молил потемневшее небо о дожде.

Пронзительный женский крик разорвал воздух, и я запоздало вспомнил о дурочке, которая пообещала сидеть тихо и не выходить из комнаты. Неужели даже огонь не заставил ее нарушить обещание?

Я вижу побелевшее лицо Поля, кто-то кричит, что надо принести ведра и бежать к пруду.

Я не шевелюсь.

Я знаю, что мой дом сгорит, я помечен неудачами и болью, я проклят с тех самых пор как гроза унесла жизни моих родителей.

Женский крик повторяется, но я не сделаю ни шагу. Я не готов платить своей жизнью за чужую глупость. Может быть, однажды окажется, что моя жизнь чего-то и