вспышкам. Он находился в какой-то тесной, тёмной избе, такой тесной, что трудно было дышать и невозможно пошевелиться, лишь слегка приподнять затёкшую руку и сжать пальцы, и в то же время такой большой, что колдун ходил свободно по этой избе, уходя порой в самые дальние, скрывающиеся во тьме углы, что он там делал Гришка не понимал.

Лишь однажды ум его прояснился, когда колдун завёл с ним разговор, усадив перед собою и влив в бескровные Гришкины губы вонючее горькое зелье. Пристальным взглядом всмотрелся колдун в его лицо, а после заговорил:

– Долго ждал я тебя, Григорий. Время текло, зима сменяла лето там, у вас, в мире людей. У меня же здесь годам иной счёт, год как день, а день как мгновение. Да и то притомился я ждать тебя… Знатно проклятые черви поглодали моё тело, прорыли бесчисленные ходы, ох, и редко мог я выбраться в ваш мир, да и то недалёко, прикован я к своему болоту, спасибо прадеду твоему да ещё одному…

Колдун замолчал, подбирая слово, да так и не подобрав, ударил костлявым кулаком в стену, затряслась изба.

– Долго они со мною силами мерялись, знатно мне жизнь попортили, всё травили меня своими молитвами да поповскими штучками, и после смерти покоя мне не дали, заковали меня, проклятые, в домовине, и с тех пор ни живой я и не мёртвый. Ну ничего, Григорий, теперь-то, когда дождался я тебя, вернусь я в ваш мир, а ты уж, брат, не обессудь, вместо меня тут полежи!

При этих словах колдун расхохотался.

– А ведь ты, дурачок, силу в себе хранишь, ох какую, да не знаешь! Коли захотел бы, так Тося бы у ног твоих давно лежала, а ты не ведал ничего. Давно я тебя приметил, летал дух мой, искал, искал потомков прадеда твоего, попа проклятого, отомстить хотел я им. Да дед твой с отцом больно набожны были, не подступиться к ним, а вот ты, Гришка, про Бога-то забыл, ой, молодец, а я не дремал, нет! Ждал я, когда род ваш слабеть начнёт. Вот и дождался. Да и морок на тебя послал, любовь, значит, – колдун скривился и захихикал.

– А Тоську-то я не зря выбрал, – ухмыльнулся колдун, помолчав, – Муженьку её досадить хотел. Знаешь ли кто он?

Гришка покачал головой, с трудом понимая услышанное.

– А-а, то-то же, – дохнул ему в лицо гнилью колдун, – А я тебе скажу, правнук он того самого дьячонка, что на пару с твоим прадедом меня гнали.

Григорий молчал, страшное открытие пронзило его душу насквозь, мерзок он стал сам себе, горько и больно сделалось на сердце, тошно от самого себя, словно от предателя.

– Ждал я, что ты его порешишь из-за Тоськи-то, – продолжал колдун, – Так нет же, слабоват ты оказался, труслив. Ну да ничего, скоро я вас обоих раздавлю, в твоём теле жизнь новую обрету, а уж с правнуком дьячка и сам разберусь, мне бы только тело, тело… Ещё чуть-чуть, Гришенька, как полная луна над болотом встанет, так и власть моя придёт и тогда…

Колдун, бормоча что-то, взмахнул своими лохмотьями, плюнул Гришке в лицо, и тот снова впал в полусон-полуявь, сделался будто кукла тряпичная, безвольный, да бессильный. Лежать. Ждать своего часа.

– Заслужил, – текла в голове мысль, переливаясь, теряясь, то уходя, то вновь всплывая в воспалённом сознании.

***

Страшный скрип, грохот и стуки доносились до Гришкиного, почти уже ушедшего в мир иной, разума. Кто-то громко кричал. Голоса. Звуки топора. Боль падения. Жар пламени. И почему-то лицо Тоськиного мужа, Степана, так близко и так далеко, то склоняющееся над Гришкой, то уплывающее вновь куда-то в туман.

– Держись, держись, браток! Потерпи, миленькой, – уговаривал его знакомый голос.

– Что он делает тут? Как попал сюда? – всполохами вспыхивали мысли в Гришкиной голове.

А Степан лишь твердил как заведённый:

– Терпи, Гришенька, скоро дома будем.

Взвалив на свои плечи безжизненное Гришкино тело, он тащил его куда-то, временами проваливаясь в болото. А кругом шли ещё какие-то люди.

– Кажется наши, деревенские, – потихоньку начинал узнавать Григорий, снова проваливаясь в небытие.

***

В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория.

– Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала.

Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках:

– А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится.

Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой.

– Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы.

– Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает.

Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ:

– Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя.

На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили.

Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня!

Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?!

– Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.

***

Уже лес в золото оделся, по утрам росы выпадали холодные, птицы курлыкающими стаями потянулись по небу, с нависшими свинцовыми тучами, когда Григорий встал на ноги и окреп. В один из хмурых осенних дней постучался он в избу Тоськи да Степана, вошёл на порог, помолчал, сняв с вихрастой головы картуз, а после встал на колени перед спасителем да и повинился во всём. Всё как есть Степану рассказал, со слезами покаяния, и как Тоську увидел на озере, и как в голове у его помутилось, и как Стёпку погубить хотел, и зачем колдуна искать пошёл.

Молча выслушал его Степан, Тоська за спиной мужа стояла, положив ладони ему на плечи, и потупив взор. А как закончил Григорий, подошёл к нему Степан, поднял с колен и обнял, как брата родного.

С той поры и стали они как братья, ох и дружно жили! Прадедов своих часто поминали. А проклятие-то колдовское спало с их рода. У Степана с Тоськой ребятишек аж трое народилось, вот тебе и неплодный! А Григорий-то на девушке хорошей женился – скромная да красивая, заглядишься