понять, как и кому удалось поднять знамя революционной борьбы в этом уютном местечке, известном своими пивоварнями и мебельными мастерскими? Людей куда больше занимало падение марки, беспримерная наглость победителей, установивших членам репарационной комиссии оклады, которые не снились ни президенту республики, ни общегерманскому канцлеру. Здесь судачили о стремительно растущих ценах, и поверх этих вполне добротных, понятных всякому человеку мыслей поражало присущее только тевтонам некое снисходительно-вдумчивое, разумно-покорное отношение к трудностям, а также вера в сильную власть, которая в конце концов наведет порядок.

Обязательно наведет!

Не может не навести.

По улицам Эйслебена бродили коровы. Творог и другие молочные продукты оказались неслыханно дешевы, и фрау Марта, страдавшая желудочными коликами, наконец-то поела диетической пищи. Пока она лакомилась простоквашей в какой-то местной лавчонке, местные детишки с любопытством, но молча, с провинциальным туповатым достоинством рассматривали бородатую тетю через стекло витрины.

Казалось, такой образ жизни полностью исключал всякого рода взрывы страстей, тем более кровопролитие. Складывалось впечатление, что два месяца назад эйслебенцы слегка поцапались между собой. Рабочие пивоварен отколошматили нескольких зазевавшихся лавочников, однако, получив сдачи, сразу успокоились. Теперь они совместно и вполне мирно разгуливали по улицам. Что касается «красных», «белых», «черных», «зеленых» и всяких других монархистов, коммунистов, социал-демократов, националистов – о них в Эйслебене, казалось, слыхом не слыхивали. В этом мелком городишке прочно поселился некий политический нонсенс, в котором Мессинг жаждал разобраться.

Мэр Эйслебена встретил артистов на главной площади возле памятника Лютеру[22], которому повезло родиться и умереть в этом тихом городишке. Непомерно громадные битюги уже свозили на площадь впечатляющие пивные бочки. Был здесь и какой-то грузовичок; водитель, сгрузив бочки, отогнал его к гостинице.

Всех устроили в гостинице. Двое сопровождавших труппу юнгфронтовцев, изображавших рабочих сцены, сгрузили багаж на склад, расположенный на заднем дворе. Выступление было намечено на вечер, и до той поры у Вольфа с Ханной была уйма свободного времени.

Мессинг витал в облаках – и в постели с Ханни, и во время прогулки, когда они решили обойти городишко и еще раз насладиться патриархальной тишиной и саксонским равнодушием к окружающему миру. Это было так необычно – школьники в довоенных мундирчиках, долговязый почтальон на велосипеде, столы на площади, которые устанавливали рабочие с пивоварен и механического завода. Сцену возвели напротив памятника Лютеру – видно, хотели порадовать земляка разбитными куплетами, насмешками над религией и отдающими запахом пекла психологическими опытами Мессинга. Тыльной частью сцена загораживала узкий проулок и прикрывала ворота, через которые во двор гостиницы мог заехать грузовик. Ханни продумала все до мелочей – когда успела? – даже школьную доску по ее требованию беспрекословно доставили из гимназии. Вольф любовался ею, и на сердце впервые за многие – а может быть, за все годы, что он знал себя, – копилось блаженство и свойственный только немцам какой-то мечтательный прагматизм. Погруженный в светлую меланхолию, приучивший себя к снисходительности ко всякого рода «измам», медиум заранее подсчитывал, сколько у них будет детей, каким образом он смог бы увеличить гонорар за свои выступления, как, не доводя дело до суда, безболезненно избавиться от господина Цельмейстера и передать ей себя в руки.

Это были радостные мгновения, Мессинг запомнил поездку в Эйслебен на всю жизнь. Лучший актер на свете – это зло, оно любит рядиться в мир и порядок, любит подманивать длиннополыми робами и кружавчатыми передниками. Единственное спасение – отделить себя от мира, от любого, даже самого светлого в мире учения, от верности национальной идее и любой другой идее, которая требует безоговорочного, нерассуждающего смирения. Твой палач – искренность, уверенность в верности избранного пути; держись от таких советчиков подальше. Твой грех – «ответственность», необходимость исполнить долг; избегай ее, пусть даже самый нормальный из всех нормальных людей считает, что в этом заключается «смысл жизни». Эта дистанция – твое сопротивление, а сила сопротивления – это длина промежутка. Этот зазор позволит вовремя оценить всякого рода повальные поветрия, всякий бред, ворохом сыплющийся на каждого из нас, является ли он телепатом или нет. Это утверждал он, Вольф Мессинг.

И в заключение еще раз о Мессинге. Если «не нашему» Мессингу так и не суждено достаться Ханне, пусть он останется «ничьим». Пусть сохранит дистанцию. Вспоминать об этом горько, но полезно для сохранения мира во всем мире и уважения к самому себе, пусть даже и безвоздушному.

* * *

В полдень мэр торжественно выбил деревянную пробку из дубовой бочки, и пиво полилось рекой. Правда, литр был дороговат, но труппе выставлялось по две кружки за счет города. Вольф никогда не был приверженцем этого бурлящего в желудке напитка и отдал свою порцию Гюнтеру. Сам же пригубил яблочной настойки, правда, сделал это после своего номера, к которому готовился так долго и втайне от господина Цельмейстера.

Толчком к тому, чтобы овладеть искусством бездонной памяти, послужила встреча с удивительным человеком, умевшим практически мгновенно запоминать громадные ряды цифр. Чтобы зафиксировать таблицу, в которой было пятьдесят клеток, а в каждой клетке четырехзначное число, ему требовалось минуты три. Он складывал, вычитал, умножал и делил в уме любые числа. Побывав на его выступлении в Аргентине, Мессинг испытал острую зависть к человеку, способному творить чудеса, даже ему казавшиеся недоступными[23].

По настоянию местного директора почты, являвшегося по совместительству председателем эйслебенского общества, занимавшегося «изучением тайн природы», выступление Мессинга приберегли под конец, а до того жару давали Шуббель и наши дамы.

Первой, потрясая гривой, на сцену вышла Бэлла, невенчанная жена Гюнтера, и спела куплеты. Это было очень жизнерадостное зрелище, много аплодисментов. Далее скетч с участием Гюнтера. Объяснив публике, что «дорогая женушка» где-то задерживается, он встал на руки, упакованные в специальные кожаные мешочки. Публика затаила дыхание, наблюдая, как инвалид-фронтовик (так он представился) уселся на стул лицом к зрителям и, зажав между пальцев ног ножик, начал чистить картофель. При этом Гюнтер в рифму проклинал всех подряд – победителей, репарационную комиссию, веймарских говорунов, «жирных котов» из Союза промышленников, фрейкоровцев, не знающих отдыха в поисках крамолы. Этот выпад на площади встретили свистом, и кто-то из публики громко крикнул:

– Эй, парень, ты случаем не из красных? Их у нас здесь не любят.

– Нет, – ответил Гюнтер, – я из безруких. Умелец, каких поискать, да и по женской части я мастак. Если кто из дам желает проверить, пожалуйста.

Ворвавшаяся на сцену фрау Марта, потрясая огромной бородой и скалкой в руке, крикнула:

– Я тебе сейчас проверю, какой ты мастак, кот ты мартовский!

Из толпы донеслись крики: «Бей его, пролетария!» – что свидетельствовало о подспудной приверженности