«Телеаутограф» — значилось на пояснительной табличке. Тесным кольцом обступили зрители, любопытствуя, как действует эта странная новинка. Особый вид телеграфа. На одном конце длинного стенда, где был отправительный аппарат, можно было нацарапать на бланке какое-нибудь короткое послание, а на другом конце, стенда из внутренностей приемного аппарата выходила лента с точно таким же письмом. Телеаутограф передавал по проводам не только текст, но и почерк отправителя. Все загогулинки, какие выводила его рука. Желающих попробовать, конечно, было хоть отбавляй. Даже Колбасьев, прервав свои критические замечания, снизошел до того, чтобы позабавиться с этой игрушкой, начертав свою затейливую подпись. Аппарат ее послушно повторил.

Попов стоял, не принимая участия. Но внимательно разглядывал установку, пытаясь понять: что же это, в самом деле серьезное или просто так, забавный аттракцион? Но ясно одно: вот еще одна попытка расширить сферу электросвязи. Дать еще какое-то средство передачи на расстояния. Правда, в рамках все того же старого телеграфа. Телеграфа по проводам.

А то как же еще? Как же может быть иначе?

Впрочем, случилось так, что тут же, неподалеку, один человек пытался предложить свой ответ. В здании Дворца искусств, на берегу озера Мичиган, где заседал в те дни Международный электротехнический конгресс, состоялся доклад, который привлек, конечно, внимание Попова.

В обширном зале на председательском месте восседал сам глава конгресса, старейший естествоиспытатель, великий Гельмгольц. Одно его присутствие здесь привлекало большую аудиторию.

А с кафедры выступал гладкий, довольно упитанный джентльмен, который плавно и округло, как опытный оратор, рассказывал о своих достижениях. Вильям Прис, главный инженер британских телеграфов. Наконец-то Попов мог увидеть его и услышать о его опытах из его же уст, а не только из сообщений в журналах!

Конечно, Вильям Прис говорил о своей излюбленной индукции, о том, как она должна открыть новую эру передачи на расстояния. Два параллельных проводника, между которыми происходит издали обмен электрического влияния. Прис достиг уже расстояния в пять километров, но он не подозревал, что по законам физики он уже находится не на границе успеха, а на грани решительного провала своей идеи. Надо было глубоко проникнуть в тайны математических знаков электрофизики, чтобы подметить одну роковую особенность этой индукции. Единица, деленная на радиус действия в кубе. С ростом расстояния сила индукции падает в катастрофической степени. Даже не в квадрате, а в кубе! И даже еще больше.

Прис мог почувствовать тяжесть этого закона только чисто эмпирически. Для передачи на пять километров ему уже приходилось протягивать на каждой стороне, на станции отправления и на станции приема, проводники почти такой же длины, как и само расстояние передачи. А что же дальше?

Но Прис, главный инженер телеграфов, прекрасно понимал все недостатки и все стеснения обычной телеграфной проволоки. И все выгоды, которые мог бы принести новый вид связи. Он не жалел слов на пропаганду своей новинки.

Попов встал и тихо вышел из зала.

СЧАСТЬЕ-НЕСЧАСТЬЕ

Только уже перед самым отъездом получилось так, что они друг с другом поговорили. Вдвоем, не стесненные никакой официальностью. Попов собрался уложить чемоданы, как к нему в номер постучался Доливо-Добровольский. Быстрый, нервный и несомненно еще возбужденный своим успехом на выставке.

— Покорнейше прошу, если можно, прихватить с собой и там опустить, — протянул он Попову несколько писем.

Пошагал туда-сюда по комнате и вдруг, остановившись прямо против Попова, спросил с каким-то вызовом:

— Стало быть, уезжаете?.. В Россию?..

— А куда же мне? — ответил Попов.

— Вот-вот… — подхватил гость. — «А куда же…» Свой дом, под своим небом!

И снова заметался по комнате.

Попов, несколько смущенный, следил за ним.

Доливо-Добровольский — несомненно крупный талант. И мятежный, мятущийся дух. Он должен был покинуть Россию еще в молодые годы. Дворянин, но связанный родственными узами с той средой, что была на подозрении у властей. Родная тетка, добивавшаяся — о, ужас! — высшего образования и дружившая с Софьей Ковалевской. Близкие знакомые из «нигилистов»… И в год особо острых репрессий молодой Доливо-Добровольский был исключен из числа студентов «без права поступления в какое-либо высшее учебное заведение Российской империи». Оставалось одно: искать образования за границей. Там он и остался.

— Вы знаете, я ведь не сам покинул… — И он запнулся на том большом слове, которое должен был произнести.

Попов молча наклонил голову. Перед ним стоял человек, прошедший через многие скитания, испытавший достаточно обид, чтобы стать таким, каким знали его теперь. «Иглокожий». Он обосновался в Германии, в крупной электротехнической фирме, и немало способствовал ее процветанию своими блестящими работами, изобретениями. Но он всегда оставался там чужим среди чужих. Хозяева фирмы нераздельно владели всеми его патентами. Он, выдающийся ученый инженер своего времени, глубоко образованный ум, смелый новатор, пионер подлинно научной электроэнергетики, создатель системы переменного трехфазного тока, а теперь еще главный призер Всемирной выставки, — и он должен быть всего лишь одним из служащих иностранной фирмы, довольствуясь положенным ему жалованьем, да еще едкой иронией, за которой часто скрывался, как за защитной маской.

— Вы могли бы вернуться, Михаил Осипович, — мягко сказал Попов. — Вас бы приняли с распростертыми…

— Вернуться? — переспросил гость, как бы прислушиваясь. И тут же горько усмехнулся: — «Из дальних странствий воротясь…» А вы знаете, — добавил он вдруг совсем другим тоном, — какая здесь остается отметина?.. — ткнул себя в грудь. — Жить за границей — все равно что переболеть детской корью. Ты уже стал взрослым и не можешь вернуться в прежние пеленки. Они кажутся узкими, тесными. О, это жестокая болезнь!

Попов следил за ним, за переменами выражения его лица, за его резкими жестами. И думал о его судьбе, о судьбе таких же русских людей, которых он тоже знал, встречался с ними. Яблочков, Усагин… Но почему, почему русский человек, талант должен искать себя где-то на стороне, в чужих местах?! И оказывается часто ни тут, ни там. Неприкаянный.

— И все же я думаю… — сказал он, как бы отвечая своим мыслям. — Я не смог бы здесь существовать. Что бы ни случилось, у нас там…

— Э-э, батенька! — воскликнул Доливо. — Вы еще не знаете, что значит быть изобретателем. В наших условиях, при нашей бедности российской. Нет, не уважаемым господином профессором, — саркастически поклонился он в сторону Попова, — а изо-бре-та-те-лем! — отчеканил он. — Человеком, который имел счастье-несчастье придумать что-то, чего еще не было. И не дай вам бог это узнать когда-нибудь на себе!

Он приподнял руку; как пламенный пророк, и покинул номер так же внезапно, порывисто, как и появился.