«Приходи в одиннадцать. Если на окне будет ночник, входи без стука. Дверь будет отперта. В.».

Я свернул записку и спрятал ее в карман. Было неожиданно и беспредельно радостно, а еще смешно и стыдно. Потом посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось три часа. Идти домой было невозможно. Это значило снова думать и думать. Да и неудобно уходить из дому так поздно. Я пошел к Ступакам.

*

У Ступаков царило уныние. Я заметил это сразу, да и Вовка, серьезный мальчишка, преисполнившийся ко мне честного детского доверия с первых дней нашего знакомства, сказал откровенно:

— Дядя Коля! А мама плакала…

Андрей Павлович смущенно потрепал его по головке:

— Дяде это неинтересно, малыш.

Светлана с припухшими глазами улыбнулась виновато:

— Часа два проревела…

А я-то собирался поболтать о какой-нибудь чепухе!

— Неужели из-за этой старой дуры?

Она кивнула.

— По-моему, зря вы… У нее вообще заскоки, но директор-то разберется?

— Уже разобрался.

— Ну и что же?

— Он тоже считает, что в показательном классе не должно быть двоек.

— Это понятно. Класс без двоек — голубая мечта каждого директора. Но что вы можете сделать, имея час в неделю, если их за восемь лет не научили русскому языку?

— Посмотрите сами, что я могу сделать…

Она бросила мне на колени несколько тетрадок. Я открыл верхнюю и мельком глянул на красные чернила, прошнуровавшие строчки сверху донизу.

— Покажите все это Троицкому.

— Троицкий видел. Он не хуже моего знает, что полкласса пишут корову через ять. Но ему нужны не знания, а оценки. Хотя бы тройки…

— Света, не горячись, — попросил Андрей Павлович.

Я тоже не хотел, чтобы она нервничала, да и вообще, повседневные учительские заботы были от меня так далеки в тот вечер! Что за важность, в самом деле? Обычные пререкания из-за пресловутого процента успеваемости…

— Ну так поставьте эти тройки. Порадуйте старика и себе нервы сберегите!

Я смотрел на нее и улыбался, думая не о том, что говорит она и что я ей отвечаю, а о том, что ей идет быть такой взволнованной, с такими порозовевшими щеками, немного спутанными волосами и глазами, в которых все время вспыхивают блестки. Но тут блестки исчезли, и в глазах что-то потухло. Я понял, что сморозил глупость.

— Значит, делать подлости?

— Почему подлости? — возразил я не менее глупо. — Вы уверены, что правильно его поняли?

— Какой вы, Николай Сергеевич, еще… — она наверняка хотела сказать «глупый», но сдержалась, — …наивный! Или не наивный? Может быть, вы совсем не наивный, а?

— Светлана! Не нужно обижать Николая Сергеевича, — сказал Ступак серьезно.

— Еще бы! Ну за что его обижать-то? Ведь он только посочувствовал бедному старику, которому так неприятно, что милые шаловливые дети плохо учатся русскому языку. Ах уж этот благородный седой старик и строптивая молодая учительница! Почему она не слушается доброго дедушку? Ведь дедушка дает такие хорошие советы! Дедушка-то все знает и плохого не посоветует. Вот разъяснил он Николаю Сергеевичу, что нельзя ругать хама Еремеева, и Николай Сергеевич больше Еремеева не обижает. Потом разъяснит, как процентик поднять, и Николай Сергеевич поднимет… Эх, Николай Сергеевич, не хотела бы я с вами работать через пару лет, когда вы все дедушкины советы-то усвоите!

Мягко говоря, это было несправедливо, но я все-таки почувствовал себя виноватым, виноватым хотя бы потому, что несерьезно отнесся к ее волнению.

— Напрасно вы меня так…

— Совсем напрасно, — подтвердил Ступак. — И завтра же будет жалеть, что наговорила чепухи…

— Может быть, и буду! Но я говорю, что думаю, а вы, мужчины, всегда умудряетесь говорить то, что считаете нужным. Потому вам и не приходится жалеть о сказанном.

— Неужели Троицкий хочет, чтобы вы завышали оценки?

Светлана кивнула на мужа:

— Спросите у него.

Я посмотрел на Ступака.

— Света, если мы каждый раз будем атаковать Николая Сергеевича морально-этическими проблемами, он просто перестанет к нам заходить…

Ушел я от них, когда до одиннадцати оставалось еще больше часа. Час этот нужно было провести на ногах. Я поднял воротник, потому что было холодно, и зашагал по ближайшей улице. Под ноги то и дело попадались подмерзшие комья грязи. Нечастые фонари покачивались на ветру, и в желтых кругах, которые они отбрасывали вниз, земля с кочками и ухабами двигалась то туда, то сюда.

Я старался обходить эти светлые пятна и держался поближе к домам, давно уже отгородившимся от улицы прочными ставнями. Правда, прохожих не было видно, но мне не хотелось попадаться на глаза даже случайному человеку. Городок был слишком мал, а я как-никак вступил на неверный путь нарушения общественной морали…

Почему-то меня потянуло к реке, хотя я и знал, что там холоднее, чем среди зданий. Я спустился к мостам и попал в полнейший мрак. Даже тусклые уличные лампочки остались где-то на горе. Я прислонился к ненадежным перилам и глянул вниз, в черную, почти невидимую воду. Такая вода, темная, холодная, всегда пугала меня во сне. Мне с детства снились такие страшные сны, будто меня несет в лодке или на плоту черный поток, справиться с которым нет сил, только уткнуться головой куда-нибудь, чтобы ничего не видеть, и ждать, когда же кончится этот отвратительный сон.

И сейчас, хотя я не спал и мне нечего было бояться, я почувствовал страх, извечный человеческий страх перед тем, что будет, когда все кончится, и хорошее и плохое, когда не нужно будет волноваться или радоваться. Конечно, это случится еще очень не скоро, так не скоро, что в это и не верится по-настоящему, но, глядя в тяжелую, мутную воду, бежавшую подо мной, я остро, может быть впервые в жизни, ощутил, что каждая минута, которая уже прожита, никогда не вернется, как и этот поток…

Хотя к дому, где жила Вика, я подошел раньше назначенного срока, ночник уже горел на окне. На всякий случай я прошел до угла, убедился, что вся улица спит, и только тогда толкнул калитку.

Калитка не скрипнула, дверь тоже отворилась бесшумно.

— Снимай сразу туфли, — шепнула Вика, и я услышал, как повернулся ключ в замке.

— Я видела, как ты ходил по улице. Ты был похож на американского шпиона.

— По-моему, шпионы храбрее, — отшутился я.

Она прижалась ко мне и почувствовала, как я дрожу.

— Замерз?

— Да. Больше часу бродил по городу…

— Сейчас согреешься…

Вика потерла ладонями мои замерзшие уши.

Я посмотрел на разобранную постель, белевшую отглаженным пододеяльником, и нажал кнопку