числа дисциплинированных» – и его подобрали. Благо, тем, кто попадал в школу со срочной, давали возможность не дослуживать три месяца. На них, видимо, и клюнул будущий комвзвода-два, плохо представляя себе будущую свою жизнь. Из школы он прибыл с отличной характеристикой примерного курсанта, но… учеба в нашей жизни одно, а реальная армия и жизнь – другое. У Гребешкова нет внутреннего мужского стержня, он мягок, как каракатица, а мягкий командир в армии – абсурд. К тому же он побаивается подчиненных, а те это чувствуют и, если бы не положение командира, давно бы свернули ему шею. Изолированные мужские коллективы не любят слабых, говорит тот же Горбиков.

В общем, ждет Гребешкова до конца контракта незавидная, а может быть, завидная судьба человека, занимающего чье-то место, получающего чью-то зарплату и ничегошеньки не делающего. И уволить его не уволят – нет основания: он не расхититель, не пьяница, не дебошир, а за то, что он ничего не делает, не увольняют. Да и как бы выглядели показатели стройуправления, если бы оно представляло к увольнению командиров еще и за то, что они ничего не делают и не могут делать.

Опять показатели, все в них упирается. Не ради дела живем – ради показателей: ради них служим, на них равняемся, по ним судим, оцениваем. И стоит эта система оценок прочно, как старая кирпичная кладка на яичном белке, стоит и не собирается уступать какому-то делу ни сантиметра.

Мы вышли из первого подъезда и направились к ободранной и еще не крашенной двери второго. Поднимаясь по лестнице, я вдруг пожалел, что Гребешков вернулся: еще за ним придется присматривать, чтобы его, как Козлова, кто-нибудь не обидел. Но во втором подъезде на Гребешкова обращали внимания меньше, не пытались дразнить, и я подумал, что дела не так уж плохи и ему можно будет найти применение – в Моховое сходить за посылками, например, Силина разгрузить.

«И то польза», – успокаивал я себя, и хвостом тащившийся за мной Гребешков перестал меня раздражать.

* * *

На следующий день на вечерней поверке рядовой Литвяков сказал «я» голосом Кошкина.

– Где Литвяков? – спросил я у бригадира.

– Кто его знает, – ответил тот, – его уже с обеда нет. Но, я думаю, появится… к утру…

К утру Литвяков не появился, и я доложил в часть о случившемся. Там это никого не удивило: каждый отряд ежедневно докладывал в УНР о десятках «оставленцев». «Ищите», – только мне и сказали.

В строительных частях Сибво много лет живет легенда о том, как войска и милиция где-то под Красноярском искали вооруженного преступника: район блокировали, поиск начали, но пока до бандита добрались, в лесных избушках не одного военного строителя задержали. Жили они в лесу не тужили, а об их отсутствии в частях никто не знал, потому что друзья вовремя «я» на поверках говорили и порцию в столовой съедали, чтобы на глаза командирам не попадалась.

Может быть, и Литвяков пристроился где-нибудь в избушке? Нет, сомнительно: на улице холод собачий, да и характер у него не тот, чтобы по избушкам прятаться. Он либо домой на Алтай рванул, либо, что более вероятно, нашел женщину. Итак, «шерше ля фам», а искать надо или в Выселках, или в Н-ске, или в Моховом.

Перед обедом я с дежурным по роте осмотрел тумбочку и кровать Литвякова. В тумбочке ничего не оказалось, а под матрасом мы нашли три письма и записную книжку. Письма были от подруг, сведений о пребывании Литвякова они не дали, а только подтвердили мое предположение – нужно искать женщину.

– Литвяков первый бабник в бригаде, – сказал мне по дороге к ДОСу Тумашевский. Он чувствовал себя виноватым и замаливал свой грех:

– На его масляные глаза все бабы клюют.

В «штаб-квартире» я стал тщательно изучать книжку Литвякова. Это была обычная записная книжка солдата, у которой на корочке нарисованы каска и автомат, а под ними расположена надпись, больше характерная для колонии, чем для армии:

Кто не был, тот будет.

Кто будет, тот не забудет

Семьсот тридцать дней в сапогах.

Первые страницы занимали выписанные каллиграфическим почерком афоризмы, вроде: солдат – цветок в пыли; служба в армии – два года над пропастью; уход с поста – семь шагов к горизонту…

Ниже афоризмов шли стихи, чисто стройбатовские, в записных книжках бойцов строевых частей не встречающиеся:

Я бросал кирпичи, как гранаты,

Рвал ВСО у себя на груди…

Потом чуть ли не всю книжку занимала матерная переделка ершовского «Конька-горбунка», где сквозь цензуру к читателю могло пройти единственное:

Ну а младший сын-дурак

Сука умный был чувак.

Далее мое сердце порадовалось посвящению, в котором угадывались я и Силин:

Замполит мне мать родная!

Старшина – отец родной!

На хрена родня такая?

Лучше буду сиротой!

На предпоследней странице красовалась виньетка с надписью: «Люби меня, не забывай и не гуляй с другими!», а под ней переводная картинка – целующиеся голуби.

И только на последней странице были адреса и какие-то зашифрованные пометки. Одна из них гласила: «М. Кротенко Маша».

Если предположить, что «М.» – Моховое… Эту версию следовало проверить. Не зря же государство пять лет учило меня строить и проверять версии. Правда, то же государство использует меня не по назначению, но это уже другая сторона дела.

Оставив роту на Силина, я поехал в поселок: мне помнилось, что в нашем институтском потоке был кто-то из Мохового.

По дороге опять открыл книжку Литвякова. Эх, какой интересный материал для моего друга Сугробова. Сюда бы его, а меня на его место, подальше отсюда. Но у нас все не так, как надо: специалиста по разведению оленей направляют в Гагры, а виноградарей на Чукотку…

В коридоре райотдела милиции я нос к носу столкнулся с лейтенантом, у которого на петлицах были эмблемы следователя.

– О, – сказала лейтенант приятным тоненьким голосом, – впервые вижу тебя в форме. Где ты сейчас?

– Долго рассказывать, – ответил я, – мне помощь нужна…

– Прошу в мой кабинет, – сказала лейтенант гордо и широко открыла двери каморки, чуть большей, чем была у папы Карло под лестницей.

Пять лет мы регулярно виделись в коридорах и аудиториях юрфака, а познакомились только теперь. Лейтенанта звали Лена. Для приличия мы поговорили об альма-матер, вспомнили декана, преподавателей, курьезные случаи на экзаменах и перешли к делу.

Я попросил Лену установить по адресному всех Кротенко Маш в возрасте от шестнадцати до пятидесяти.