Шрифт:
Закладка:
К началу июня Алексей Николаевич кое-как закончил редактирование романа о любви металлургов; опус о Державине так и не был дописан.
Возвращались в Москву в спальном вагоне — генерал достал билеты. Алексей Николаевич, со студенческих лет не умевший спать в поезде, проворочался без сна, внимая храпу Елены Марковны за тонкой стенкой. Свистящее дыхание напоминало железнодорожную катастрофу в старой киноленте, когда столкнувшиеся паровозы беспомощно выпускают пар…
Утром он пожаловался на свои нервы и тут же услышал:
— Ми с вами одинакови! Я совсем не могу спать в поезде! Верите, глаз не сомкнула!
С Курского вокзала генералы довезли Алексея Николаевича до его квартирки у метро «Аэропорт» и поехали дальше по Волоколамке к себе в Архангельское.
Дома его ожидала мама; Георгий был в командировке.
— Аленька! — с порога сказала она. — Тебе обзвонился редактор Борис Яковлевич. Вот его телефон. Очень просил — срочно позвони, как приедешь…
Он сразу понял: это доктор Люэс!
— Алексей Николаевич, — услышал он, набрав номер, — что вы делаете! Вы ходите по острию ножа!
— Но я же… Был в диспансере… В Феодосии… Диагноз отрицательный…
— Прямой анализ слишком груб и не дает никаких гарантий, — отрезал Борис Яковлевич. — Необходим срочный косвенный анализ. Рипт. Я вас жду. Немедленно!
Алексей Николаевич почувствовал, как его физиономия вдруг сделалась металлически чужой. Перед самым отъездом из Крыма, вставая к завтраку (в юности, в Суворовском, его приучили спать без трусов), он обнаружил небольшую ранку в самом интимном месте — на пещеристом теле, — но тут же позабыл об этом по легкомыслию.
— Берите машину и приезжайте сейчас же в диспансер. У метро «Молодежная», — говорил Борис Яковлевич.
— Я еду… И, кажется, я болен… — пробормотал Алексей Николаевич.
И медицинский конвейер бесплатного лечения втянул его и потащил через невиданные ранее катакомбы, где рядом маячила грозная тень доктора Люэса.
Сдав кровь на рипт, Алексей Николаевич отправился на другой конец города, на улицу Короленко. Была суббота, июнь плавил московский асфальт, люди рвались за город или, на худой конец, к воде, а он сидел у столика дежурной под грозным плакатом:
ЛИЦА, ИМЕЮЩИЕ ПРИ СЕБЕ ОГНЕСТРЕЛЬНОЕ ИЛИ ХОЛОДНОЕ ОРУЖИЕ, ПРИВЛЕКАЮТСЯ К УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ДОПОЛНИТЕЛЬНО ПО СТАТЬЯМ…
Сестра бесстрастно заполнила формуляр — очередной формуляр, — а затем появилась старуха с весьма злобным выражением на лице и потребовала идти за собой. Они спустились в тоннель. Старуха шла впереди, время от времени с отвращением оглядываясь на него. Наконец свернули в нишу и поднялись по лесенке.
В слабо освещенном кабинете, уставленном загадочной медицинской аппаратурой, его встретила немолодая миловидная женщина в белом халате. Узкий пучок света ложился на ее стол. Старуха передала сопроводиловку и, что-то бормоча, удалилась. Внимательно прочитав бумажку, врач привычно сказала:
— Снимите штаны и трусы.
Затем она взяла из эмалированного тазика блестящий нож-ланцет, подошла к Алексею Николаевичу и левой рукой подхватила его, бедного, съежившегося от страха воробушка. Найдя уже почти зарубцевавшуюся ранку, она вонзила в нее ланцет.
От стыда, ужаса, боли Алексей Николаевич на мгновение потерял сознание, нашарив руками стену. Но уже в ловких руках венеролога блеснула стекляшка, которую она приложила к кровоточащему месту.
— Промакните, — сухо сказала она, подав Алексею Николаевичу тампон, и отошла к своему рабочему месту.
Только теперь он увидел, что в центре стола металлически поблескивает микроскоп. Алексей Николаевич в нелепой позе, понимая, что мазок под окуляром решает его судьбу.
В тишине прозвенел резкий женский голос:
— Какого черта ко мне присылают больных с механическими повреждениями!
Вызванная звонком, явилась старуха и приняла бумагу на освобождение. Теперь она улыбалась и, ведя за собой по тоннелю Алексея Николаевича, повторяла:
— Нынче суббота. Отдыхайте, отдыхайте!..
Было еще несколько томительных поездок в диспансер на «Молодежную», проб крови, обследований. Через неделю позвонил Борис Яковлевич:
— Поздравляю! Судя по всему, вы проскочили.
И сразу новый звонок:
— Алексей Николаевич! Куда ви запропастились? Ми вас никак не поймаем! А у меня необикновенная радость. Мой роман принят к печати. Приезжайте завтра — отметим.
Конечно, Елена Марковна…
8
Стол был баснословно богатым — воистину праздничным.
Кроме Алексея Николаевича были приглашены Федор Федорович, после изнурительного писательского труда в Крыму отдыхавший в подмосковном доме творчества «Переделкино»; незнакомая супружеская пара — генерал-лейтенант с женой, и главный редактор издательства, где готовился к печати роман о любви металлургов. Отсутствовал лишь брат Елены Марковны, который проходил очередное обследование в больнице четвертого управления на Открытом шоссе.
Главный редактор — Петр Александрович Боярышников, внимательный, с острыми глазами, был достаточно знаком Алексею Николаевичу. Чувствовалось, он здесь не в первый раз.
Покинув служебную «Волгу» и войдя в большую, обитую ситчиком в цветочек столовую, где уже собрались гости, он развел руками и театрально воскликнул:
—~ Вот, говорят, в магазинах ничего нет. А придешь друзьям — стол ломится…
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей! — подхватила Елена Марковна, любившая к месту употребить сокровища русского языка.
— Ну, я не стал бы отказываться ни от того, ни от другого, — с некоторой даже развязностью возразил, чарующе улыбаясь, Петр Александрович и снова театрально заиграл: — Вот она, матушка Россия! Истинно — скатерть-самобранка! Икра, зернистая и паюсная. Балычок, кета семужного посола. Браво! Колбаса брауншвейгская, и языковая, и телячья. Симфония! Сыр швейцарский, дырчатый и со слезой. Ба, крабы!
Была бы каждый день икра бы!
А если б к ней еще и крабы…
Помидоры, видно, астраханские, бычье сердце. А огурчики? Неужто нежинские…
И с карикатурной блудливостью пропел:
Огурчики, да помидорчики,
Да Сталин Кирова убил да в коридорчике…
Казалось, ему было позволено в этом доме все. Но тут не выдержал генерал-лейтенант, нахохленный, съежившийся, но со стальным ястребиным взглядом:
— Молодой человек, извините! И не Сталин, а Николаев. И не в коридорчике, а в приемной…
Как бы не слыша его, Боярышников продолжал, засовывая под горло накрахмаленную салфетку:
— Боже! Грузди! Соленые, сопливые, мыльные, бессмертные. Скорее водки! Выпьем за роман Елены Марковны! — И уже наработанным начальническим штампом: — Этому красному роману — зеленую улицу!..
Однако Семен Иванович, которому требовалось время, чтобы осмыслить сказанное о Сталине и Кирове, после рюмки осторожно спросил:
— Петр
