считался Ташав-Хаджи, было дело нешуточное, и многие, даже более знатные и богатые роды, чем койсабулинский старшина, с охотой отдали бы своих сыновей в воспитанники Ташаву.

Кроме койсабулинского старшины, в этот день в Ашильты прибыло еще несколько почетных гостей, и так как сам Шамиль, отличавшийся спартанским образом жизни, никогда не задавал никаких пиров ни для кого, то Ташав-Хаджи пригласил всех к себе.

Прибытие Азамата с его десятью оборванцами не произвело особенного впечатления ни на Ташава, ни на его гостей. Гордые чеченцы и лезгинцы в душе глубоко презирали закубанских татар за их сравнительную бедность и дикость нравов, но тем не менее, верный мусульманскому гостеприимству, Ташав-Хаджи встретил их очень радушно и пригласил разделить трапезу.

В то время как Азамат и его шайка, проголодавшаяся за время похода, до отвалу наедалась в доме Ташава жирными шашлыками, пловом и жареной кониной, Спиридов, оставленный на дворе под присмотром двух мальчиков-нукеров, переживал очень тяжелые минуты.

Задолго до прибытия в аул Иван, Филалей, Аким и Сидор отделились куда-то в сторону, в другой, соседний аул, где, по словам Ивана, в настоящую минуту находился Николай-бек. С уходом их положение Спиридова сразу изменилось к худшему. Азамат точно ждал этой минуты, чтобы выместить на нем неведомо за что накопившуюся злость. Прежде всего он грубо стащил его с лошади и, взобравшись сам на седло, погнал еред собой, то и дело награждая ударами плети по обнаженным плечам; затем, когда пришли в аул, Азамат, нисколько не заботясь о том, что Спиридов умирал от жажды, голода и утомления, приказал бросить его, крепко связанного, под навес, как какой-нибудь куль, а сам отправился к Ташав-Хаджи в саклю.

Петр Андреевич ожидал, что как только горцы узнают о нем, пленном русском офицере, они хотя бы из любопытства поспешат прийти взглянуть на него, но, к великому его удивлению, никто, очевидно, о нем и не подумал. Он лежал, всеми забытый, под каменным открытым навесом, где обыкновенно гости привязывают своих коней, и если бы не два подростка, сидевшие поодаль от него в качестве караульщиков и с злобным любопытством на него поглядывавшие, можно было бы подумать, что о нем искренне и совершенно забыли. С каждой минутой положение пленника становилось невыносимей. Ночной холод пронизывал его до костей, желудок настойчиво требовал пищи, причиняя ему нестерпимые страдания, усиливавшиеся еще тем, что из открытых дверей сакли на Спиридова тянуло запахом жареной баранины. Запах этот, соблазнительный и одуряющий, от которого судорожно резало желудок и сводило челюсти, доводил Спиридова до бешенства. В эту минуту все его помыслы сосредоточились на одной только мысли о еде. За кусок жареного мяса он был готов пожертвовать всем, хотя бы жизнью.

"Только бы дали есть, — думал он, судорожно извиваясь на пыльной, покрытой конским пометом и остатками самана площадке, — только бы накормили, а там пускай голову режут, черт с ними".

Всякий раз, как в освещенном четвероугольнике двора против открытых из сакли дверей появлялся чей-нибудь темный силуэт, Спиридова охватывала тайная надежда, что наконец о нем вспомнили и несут ему есть; но, к величайшему его горю и бешенству, ожидания его не оправдывались, появившаяся фигура или равнодушно, не обращая на него никакого внимания, проходила через двор и скрывалась в воротах, или, постояв немного, снова возвращалась в саклю, откуда неслись клубы жирного чада, наполнявшего своим соблазнительным запахом весь двор.

Эти обманутые ожидания и переходы от надежды к отчаянию наполняли сердце Спиридова бессильным бешенством.

Скрежеща зубами, он начинал проклинать ненавистных ему теперь до глубины души "рыцарей гор", как еще недавно он сам, в подражание некоторым особенно увлекающимся энтузиастам, называл их. "Постойте, негодяи, — холодея от ярости, шептал он, — пусть только мне удастся вырваться из плена, я вам все это припомню".

До сих пор, когда Спиридову приходилось участвовать в набегах на аулы, он проявлял большую гуманность и при первой же возможности спешил прекратить резню, стараясь оградить даже в пылу битвы безоружных женщин и детей. Теперь он решил действовать иначе. Пусть только ему хоть раз в жизни доведется ворваться со своими солдатами в аул, ни одной живой души не пощадит он, ни сдающихся, ни пленных, всех в лоск, всех на штыки, это будет хорошее мщение за бесцельную жестокость, которую проявляют по отношению к нему эти бездушные дикари.

Как ни странно, но мысль о мщении несколько успокаивала Спиридова; думая о нем, он на мгновенье забывал мучивший его голод.

Когда большинство гостей, наполнявших не толь ко обширную и низкую, как каземат, саклю Ташав Хаджи, но и маленький внутренний дворик, примы кавший к ней, мало-помалу разошлись, из дверей ее вышел небольшого роста старичок в богатой одежде, весь обвешанный дорогим оружием и в черной папахе с намотанной на ней из кисеи чалме, знак мюридства.

Постояв на пороге и внимательно окинув двор пронзительными, шныряющими, как у мыши, глазами, старик неторопливой походкой направился к Спиридову. Подойдя к пленнику, старичок внимательно и пристально посмотрел ему в лицо, и вдруг добродушная улыбка разинула его сухие, старческие губы.

— Что, Иван, яман твой дело, — называя, по обыкновению, всех русских Иванами, спросил старик, — курсак[5] пропал? — Он весело рассмеялся, тряся жиденькой бородкой, кустиками росшей на его старческих, сморщенных щеках. Пропал курсак? — повторил он, выразительно хлопая себя по животу, и, не дождавшись ответа, обернулся к одному из мальчиков, карауливших пленника. Спиридов слышал, как старик отдал какое-то приказание, после чего мальчик опрометью бросился к сакле. Через минуту он вернулся назад, держа в своих донельзя грязных пригоршнях горсть уже совершенно остывших, засаленных кусков шашлыка. Подойдя к Спиридову, мальчишка без всяких околичностей высыпал принесенные им куски баранины прямо на землю, перед самым лицом Петра Андреевича, совершенно так, как это делают с собаками, да и то дворовыми, ибо комнатных всегда кормят из плошки или блюдечка. Проделав это, мальчик с тем же невозмутимым видом отошел к своему товарищу и уселся подле него, продолжая изображать из себя караульного при туго связанном по рукам и ногам пленнике.

Если бы кто-нибудь за одним из роскошных обедов, на которых присутствовал Спиридов, живя в Петербурге, предсказал ему, что наступит день, когда он принужден будет есть буквально по-собачьи, Петр Андреевич с гордостью бы ответил, что предпочтет голодную смерть такому унижению. В то время он искренне бы так думал, не будучи в состоянии даже допустить мысль, чтобы он, гордый и независимый человек, мог дойти до такого позора. Из всех воспоминаний, вынесенных им из плена, воспоминание об этом своеобразном