Жил он там, кочуя по фанзам звероловов, охотился и добывал пушнину, в то же время помогая, чем мог, своим приятелям-коллегам, которые уважали его не только за духовные и физические качества, но и за отсутствие в нем племенной гордости. Он был с ними за пани брата, и они считали его своим. Называли его обыкновенно «Моу-цзы Бобошка» и под этим именем он был известен по всей тайге, от границ Кореи до Сунгари.

Одевался он во что придется: то увидишь на нем китайскую курму и наколенники; то русскую поддевку и лакированные сапоги; то енотовую монгольскую шапку; то щеголеватый суконный картуз; то, на ногах – дырявые опорки и на плечах – рваный китайский халат. С хунхузами он ладил и жил с ними дружно; они его не трогали, зная его достоинства и недостатки, и, отчасти, побаиваясь.

В тайгу он всегда ходил один и не любил товарищей-компаньонов. Только для меня он делал исключение, ввиду некоторых услуг, оказанных ему мною. Таков был Моу-цзы Бобошка, с которым мне пришлось так неожиданно встретиться в тайге, при необычайных обстоятельствах.

О различных эпизодах из его богатой приключениями жизни можно было бы рассказать многое, но мы остановимся только на некоторых из них.

Иногда, раскаявшись в своих грехах и в порыве благих намерений, Бобошин приносил мне на сохранение деньги, подчас значительную сумму, просил не давать ему их в течение двух, трех месяцев; при этом он говорил, передавая мне тряпицу, в которую деньги были завернуты:

«Вот, Пенсне! Спрячь деньги и не давай мне ни за что и ни под каким видом, даже если я буду просить! Убей меня, но не давай!»

После этого, обыкновенно, приятель мой исчезал надолго; где он пропадал, – не знаю, но вероятно, в тайге, на промысле. Через два или три месяца он являлся ко мне под легким хмельком и со сконфуженным видом просил отдать ему деньги, говоря на мои возражения и протесты, что «все равно пропадать, – пить или не пить! Лучше уж пропадать пьяному!»

Как я ни старался отделаться от него и внушить ему все неблагоразумие его поступка, из этого ничего не выходило, и, в конце концов, он выуживал у меня все сданные деньги по частям, конечно, проживая их без остатка; при этом он становился так жалок и возбуждал такое сострадание, что я не сдерживал своего обещания и отдавал ему все деньги.

Меня он называл «Пенсне», по той причине, что я всегда носил этот прибор на носу по большой близорукости. Вообще, всех он называл на «ты», не признавая «вы». Как и мне, многим он давал свои прозвища, иногда очень меткие и остроумные. По своему характеру, несмотря на внешнюю грубость и суровость, он был чрезвычайно мягок, деликатен и добр. Как говорили про него товарищи, он «мухи не обидит», и это была сущая правда.

Известно было несколько случаев, когда он отдавал все, что у него было, нуждающемуся, все равно, будь то русский, или китаец, чем он и заслужил общую любовь и расположение. Между приятелями, к сожалению, находились и такие, которые эксплуатировали этого богатыря-ребенка, пользуясь его добродушием, незлобивостью и откровенностью. Должно быть, это в порядке вещей, т. к. типы эти цинично заявляли: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!»

Бобошин был женат, но семья его осталась на родине в Забайкалье, и Акиндин никогда о ней не вспоминал. К женщинам он относился резко отрицательно.

Когда я познакомился с Бобошиным, семья моя оставалась в России и охотник часто приходил ко мне, иногда жил у меня в течение недели и более, и мы совершали с ним охотничьи экскурсии в тайгу. Бобошин считал меня одиноким и привязывался ко мне все более и более. В свою очередь, и я привязался к этому гиганту-ребенку, открывая в нем все новые и новые достоинства.

Жили мы с ним душа в душу, и я начал замечать, что Акиндин меньше пьет и интересуется книгами, которые я давал ему читать. Особенно занимало его чтение народных сказок, басен Крылова и «Записок Охотника» Тургенева.

Так шло время.

Приехала ко мне семья из России. Бобошина не было, он ушел в тайгу и пропадал там более двух месяцев. В ноябре он появился на станции и пришел ко мне, по обыкновению, не зная о возвращении моей семьи.

Войдя в переднюю, он крикнул, как всегда, своим зычным голосом:

«Пенсне! Здравствуй! Я принес тебе мяса, возьми!»

С этими словами он подошел ко мне, пожимая своей огромною рукой мою руку у локтя. Выражение его лица было задорное и веселое, его громоподобный голос и звучный смех наполняли всю комнату, так что стекла в оконных рамах дребезжали. Но, разговаривая с ним, я заметил, что выражение его лица изменяется, веселость пропадает, уступая место недоумению и растерянности. Немного погодя, он начал всматриваться в мои глаза и пристальный взор его омрачился; он что-то понял и сообразил, молча и с упреком пронизывая меня острым, испытующим взглядом своих карих, глубоких глаз.

«Пенсне! – начал он – Да никак у тебя, баба!? Я сразу почувствовал это, как только вошел сюда! Ну, прощай! Я иду!»

Произнеся это, Бобошин круто повернулся кругом и быстро направился к двери. Я бросился за ним, стараясь его удержать объясняя, что ко мне приехала семья, что не может повлиять на наши отношения; но все напрасно.

Только на пороге он повернул ко мне голову и сказал, стараясь сдержать свое волнение:

«Пенсне! Брось! Ей-ей, брось!»

Я стоял у крыльца на улице, ошеломленный и звал его вернуться и поговорить, но, куда там; присутствие у меня жены так его напугало, что все старания, вернуть его, – ни к чему не привели.

Отойдя шагов сто, он остановился, посмотрел еще раз в мою сторону, махнул безнадежно рукой и скрылся за поворотом. Долго он не появлялся, что-то около полугода; но потом, совершенно неожиданно, я встретил его в поселке. Вид у него был самый отчаянный: грязный, оборванный и полуголый, он был весь в синяках и кровоподтеках. Меня он узнал еще издали и крикнул полупьяным, хриплым голосом: «Пенсне!» Он валялся посреди улицы и неистово ругался с проходящими мальчишками. При помощи этих же мальчишек мне удалось его поднять на ноги и привести к себе домой.

Впоследствии, мы снова часто ходили с ним в тайгу и промышляли зверя, причем свое мнение о «бабах» он высказывал очень сдержанно, и уже не так