Я решил изменить свою жизнь по принципу: меняйся – или умрешь… Вернувшись в дом, я почувствовал страшную слабость. Нестерпимо болело бедро правой ноги, которым я сильно ударился, открывая ночью дверь Елене Сергеевне Булгаковой; – каждый шаг вызывал неприятную боль, руки мелко подрагивали. Я приготовил себе чёрный кофе, а сам поднялся в кабинет, достал дневник из дальнего ящика письменного стола и занялся бумагами Булгакова и все тем, что было с ним связано.

Абберация

«Есть два мира, тот, иной, и наш…

В принципе, это одно и то же.

Царство богов есть забытое нами и

змерение мира, в котором мы существуем».

Джозеф Кемпбелл, «Герой с тысячью лиц»

Утром мы, плотно позавтракав, уехали с Владом Орловым в Москву. С Люстерником и Волковым попрощались как с давнишными друзьями. Про свой то ли сон, то ли явь я не проронил ни слова…

Когда мы подъезжали к метро «Проспект Мира», я распрощался с Владом и пошел пешком. Дорога заняла около часа. К одиннадцати часам я добрёл до своей квартиры на Кошёнкином лугу.

Я приступил к делу через пару минут после того, как ввалился в свою квартиру на первом этаже. Дрожащей рукой повернул ключ в замке ящика и осторожно извлек оба свёртка, переданных мне Эдуардом Хлысталовым. Начало светать. Тишина оглушала. Чувства были напряжены до предела, обострилось даже обоняние. В таком состоянии я принялся развязывать обтрепанную бечевку, разворачивать выцветшую красную тряпицу, под которой, казалось, таилось нечто живое, да и сама она, ткань, как мне мерещилось, была живой и дышала.

Под тряпицей я обнаружил две пожелтевшие от времени рукописи – скорее всего это были письма, выполненные изящным почерком. Между строк убористого текста кто-то старательно вписал английский перевод мелкими аккуратными буковками. Почерк был аристократический. Вторая рукопись содержала только текст, написанный неровно – видимо, автор манускрипта во время работы болел или пребывал в великом смятении. Чтение текста представляло серьезную трудность для того, у кого не было опыта расшифровки рукописей девятнадцатого-двадцатого веков. Я попробовал и пришел к выводу, что сначала лучше прочитать эпистолярий, поскольку было легче понять смысл написанного полстолетия назад.

Я отложил вторую рукопись и, устроившись за столом поудобнее, принялся за чтение первой. Это были письма, сочиненные лет пятьдесят назад.

Сверху на странице стояло всего одно красиво начертанное слово «Булгаков». Чуть ниже той же аристократической рукой, но мелкими буквами был выведено: «Доктор Н.А. Захаров, который вёл своего великого пациента М.А. Булгакова до последних дней». Вот так. Строки аккуратного почерка, казалось, мерцали, становясь то ярче, то покрывались туманным флёром, когда я всматривался в страницу, и притягивали меня к себе, словно страшная тайна, которую так хочется расшифровать.

Ирина как-то спросила меня:

– Вы знаете Булгакова?

Тогда я не понял вопроса, который не был однозначен, как показалось бы вначале. Только теперь мне приоткрылся тайный смысл фразы и возможно я буду тем избранником судьбы, которому суждено понять тайный смысл предметов и людей, окружавших Булгакова и узнать мастера лучше, чем кому бы то ни было.

Я начал читать, и у меня появилось ощущение, что я прорвал какую-то тонкую перегородку, отделявшую один мир от другого. До сих пор я жил в двух мирах – прошлом и настоящем, но теперь знал, что вырвусь наконец из реалий повседневности, шагну в третий мир – своеобразное Зазеркалье; в тот загадочный перевернутый мир, простирающийся где-то рядом, за каждой зеркальной поверхностью.

Только в одном я был уверен: пути назад нет.

Я распаковал один из свёртков, которые мне достались от полковника Э.Хлысталова. В нём оказалась переписка доктора Н.А. Захарова, лечещего врача Булгакова, и филолога, булгаковеда Всеволода Ивановича Сахарова.

Я бегло ознакомился с драгоценным эпистолярием.

Москва, 19 мая 1967 года

доктору НА. Захарову

Уважаемый Николай Александрович!

Недавно получил Ваше письмо. Оно растревожило мою душу. Что ж, придется идти до конца. Письмо заставило меня усомниться в верности некоторых моих взглядов, вновь задуматься над вопросом о сущности человеческой природы. Что отделяет каждого из нас как особь от окружающего мира? Разве не плоть? Или на протяжении долгих лет я как врач просто-напросто тешил себя иллюзией, что это так?

Я мало знаю Вас, уважаемый доктор. Любовь Евгеньевна Белозерская писала мне о Вас и Вашем методе лечения, когда Вы двадцать восемь лет назад, еще до смерти Булгакова, лечили Михаила Афанасьевича, особо отмечая заботу, которой вы окружили нашего дорогого друга в последние шесть месяцев его жизни. Спасибо Вам за информацию, о которой я настойчиво взывал к Вам. Я, наконец-то, получил от Вас эксклюзивные сведения о последних месяцах жизни и смертельной болезни Булгакова. Должен принести Вам свои извинения за то, что не ответил тотчас. Вы интересовались, как я понял, не только фактами жизни Булгакова, с которыми я в достаточной степени знаком и которые теперь доступны каждому, благодаря тому, что были изложены в кратком опусе его друга и единомышленника П.С. Попова в «Биографии М.А. Булгакова». И, конечно же, мной, спустя двадцать семь лет после смерти Булгакова, поскольку ярки были мои личными впечатления о Вашем знаменитом пациенте и другие подробности…

Вы спрашивали, что мне известно о сновидениях Булгакова, о его пристрастиях, а также о дневниках, которые Булгаков вёл. Такой информацией я располагаю, но в очень ограниченных масштабах. Строго конфиденциально она была доверена мне госпожой Белозерской почти что треть века спустя после его ухода. Однако до сих пор я считал, что не имею права делиться ею с кем бы то ни было. Даже несравненная супруга Елена Сергеевна, сестра Бокшанской, мало во что была посвящена. Елена Сергеевна знала лишь о том, чему сама была свидетельницей. И уж, конечно, она никогда не была посвящена в доподлинности смертельной болезни Булгакова.

С низким поклоном,

Профессор Всеволод Иванович Сахаров

Москва, 27 мая 1967 год

В.И. Сахарову

Уважаемый Всеволод Иванович!

Возможно, причины моей сдержанности будут Вам, товарищ Сахаров, более понятны, если скажу, что я человек самый заурядный, умеренных способностей, а по мнению окружающих, несколько старомодных взглядов на жизнь. Мои годы говорят сами за себя. Уважаю закон и порядок и считаю, что меня можно отнести к людям с уравновешенным характером и устойчивыми нравственными принципами. Всегда старался быть хорошим мужем для своей жены – чудесной женщине редкой доброты и благородного происхождения. Тешу себя надеждой, что соответствовал