Меня всегда интересовала альтернатива программной дворянской культуре. Можно ли по-иному? Была ли возможна независимая недворянская русская культура? Я изучал черноземных недворянских писателей — и Помяловского, и братьев Успенских, и Левитова, и Подьячева, и других менее известных — все они очень хорошие писатели, но все они вышли из «Бежина луга» Тургенева, то есть они вторичны. Это ставшая писать дворня и дьячки. Да и сам дух их высокоталантливых творений в чем-то ущербен. Тот же сугубо дворянский черноземец Тер-пигорев-Атава, описывающий те же темы, талантливей и зорче их. Эти попытки создания альтернативной культуры, подрывающей дворянскую монополию на печатное слово, всегда имели в себе большую, очень большую, червоточину — мы не хуже их. Проклятие клейма хозяев и рабов — «страна рабов, страна господ» — лежит на всем, что делалось вне усадьбы. Если при этом вспомнить опыт Лескова, то это голый искусственный сти-лизм. Это высококачественный лубок под народ. Лесков — это реализованный Шкловский своего времени. Он дал блестящий пример, как можно подделать литературу.

В русской послепетровской дворянской культуре было два течения — галлическое и германистское. Галлический поэт и прозаик — Пушкин, немцеобразные — Жуковский, Карамзин, Тютчев. Весь пушкинский круг писал и думал по-французски. Можно говорить о русско-немецко-французском филиале Европы. Причем в этом филиале часто писали лучше, чем в литературной метрополии, и влияли на лучших авторов метрополии.

Возьмите связи братьев Гонкуров, Флобера, Тургенева, Гюго или явление Стендаль-Толстой и далее Толстой и весь современный ему европейский роман, который бы не возник без «Войны и мира». Достоевский тоже весь вышел из современного ему французского леворадикализма. Все три темы Достоевского — убийство, деньги, революция — чисто французские темы, к русскому материку Достоевский даже не подходил близко. Достоевский — это Эжен Сю Петербурга. Но Эжен Сю, осложненный психопатологией эпилептика, заглянувшего из порочности во фрейдистское послезавтра. Очень умилительна сцена, когда Достоевский доказывал Тургеневу, что он сам растлевал малолеток, и Тургенев в ужасе убежал, не подавая руки крестовско-карамазовскому автору, бессменному хроникеру «Петербургских тайн» торгового дома Свидригайловых-Лебядкиных.

А взаимосвязь Мопассана, Толстого, Чехова. Например, Толстой, узнав от своего тестя, кремлевского врача, о том, что монах Чудова монастыря, бывший акушер, удачно принял роды, сказал, что Мопассан это описал бы лучше, чем он.

Больше всего русская литература по своему типу похожа на литературу испанских колоний Южной и Центральной Америки — мы пишем не хуже, чем в Париже и Мадриде. Да и социальная модель была одинакова: фазенды, рабы, порка у столба. Только в России рабы были совсем белыми, не негры и индейцы, а такие же православные, как их хозяевы. Пока русская литература, а точнее все виды искусства, не перечеркнут петербургского опыта, до тех пор ни о какой литературной самостоятельности русской литературы говорить нельзя, мы будем по-прежнему путаться в кисейных панталонах Пушкина и в кружевных сорочках госпожей Панаевой и Огаревой. Нынешний Ленинград-Петербург уже почти сто лет пуст, стоит напомаженный, лишенный содержания пустой ампирный шкаф, заселенный колхозной деревней и всеми ветвями разноязычных инородцев. Но ведь были, были попытки создать собственную внеевропейскую культуру.

Это одинокий, как перст, граф Алексей Константинович Толстой с его литературным русизмом, это и ранние опыты отчасти Блока, Клюева и некоторых имажинистов. О Гоголе же надо вообще умолчать. Этот русскоязычный мистик был абсолютно одинок, ни на кого не повлиял, ни с кем не пересекся. Он создал говорящий паноптикум России, паноптикум, озаренный безмятежным светом безумия. Такие странные писатели, вне традиции и национальных корней, есть во всех литературах. В поэзии девятнадцатого века был и Аполлон Григорьев, и Кольцов — надорванные струны степей. Путь к познанию собственного словесного мелоса оборвался на супервеликом Хлебникове.

Все эти попытки так или иначе связаны с пересмотром всей Петербургской культуры, всего опыта официального синодального православия. Они искали выхода в степь, к скифству, к язычеству, к свободе, к иным формам цивилизации, искали и не нашли. Вспомните тоску Феди Протасова из «Живого трупа» о степи, о древности. Его монолог — самые живые толстовские слова, обращенные в будущее. Все оборвалось с наступлением большевизма с его нетерпимостью и жестокостью. Чехов предвидел, кто такие будут социал-демократы, приди они, не дай Бог, к власти. В письме к Суворину, никогда не переиздававшемся в СССР, он пророчествовал, что при режиме социал-демократов на литературном Олимпе будут властвовать такие земноводные, что нынешние (чеховские) времена покажутся золотым веком. Чехов все предвидел правильно.

Начиная с семнадцатого года русской литературы вообще не стало. Мы все погрузились в сумерки рабских русскоязычных словоизвержений. Это раболепство очень точно подметил Синявский, видя общность в одах 18 века с красным литературным холуйством. С тех пор литература переплелась с Лубянкой и стала ее филиалом. Попытки создания независимых произведений подавлялись, а авторы и рукописи уничтожались. Замолк Платонов, выкрали и расстреляли обэриутов, посадили Заболоцкого, а сколько погибло начинающих талантов и их рукописи сожгли. Возник соцреализм. Повивальной бабкой соцреализма был Максим Горький — великий большевистский и эсеровский провокатор, сотрудничавший с германскими шпионами еще до первой мировой войны.

Максим Горький — очень опасная, литературно ничтожная фигура. Третьеразрядный ницшеанец, автор маразматических рассказиков («Челкашей» и «По Руси») потом всю жизнь писал гнусности в виде огромных пасквилей типа «Матери», «Клима Самгина» и многочисленных идиотских пьес, якобы о русских купцах, на которых они даже отдаленно не были похожи. Бум вокруг его имени был создан цветными, социал-демократами и левыми радикалами в целях разорения старой Европы. Под крылом Горького вызрело целое племя литературных маклаков, ставших корифеями соцреализма. История соцреализма — это история позора русскоязычной литературы. В недрах соцреализма не возникло ни одного подлинно художественного произведения.

От всех потуг Айтматова, Можаева, Белова, Абрамова, Распутина, Астафьева мутит. Это все тяжелый бред, оформленный в многотомные эпопеи. Я говорю о «младших», самых последних соцреалистах. А что говорить об их старших собратьях. Всех этих Фадеевых, Эренбургах, Симоновых и прочих звероподобных сочинителях, руки которых часто обагрены кровью своих собратьев. Наследники соцреализма, его внуки, сейчас группируются вокруг журналов «Наш современник», «Кубань», газеты «День» — «Завтра» — это прозаики Крупин, Проханов, поэтесса Глушкова и целый ряд им подобных, умело сочетающих «святость» типа бреда митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, обязательный пещерный антисемитизм и тоску по сильной руке типа Сталина или «Пиночета» — командующего 14-й Приднестровской армией генерала Лебедя. Пока большевики финансировали соцреализм, он существовал, окончилась суета около литературной кормушки — кончился и соцреализм. Совершенно напрасны