– А нужна вера.

– Что же мы веру потеряли? Храмов мало настроили? Ты, Иван, у меня книжник, филозоф. Что вычитал ты в книгах своих? Что узнал? Почему? В чем причина? Почему отца слушали? Или я в чем-нибудь виноват? В чем?!

– Не ты виноват, батюшка.

– Так кто же?! Покойный отец?!

– И не он. Преже еще. Храмы построили, а дух Божий утеряли… Если хочешь, отец, я скажу тебе. Люди всегда поздно спохватываются, тогда лишь, когда беда наступила. Надо же думать загодя, еще до беды. Когда ее нет и в помине, когда мнится, что все хорошо. Надо думать не над следствием, а над причиной. О бедах страны нужно было думать не тогда, когда пришел Батый, а еще раньше, прежде, еще за сто лет! Когда казалось, что мы самые сильные в мире, когда казалось, что все народы окрест падают ниц, заслышав одно наше имя, когда мы судили и правили, и разрешали, и отпускали. Когда слава наша текла по землям, когда созидали храмы и раздавали в кормление города. Когда любая прихоть наша вызывала клики восторга, когда, стойно Создателю, мы перестали ошибаться, до того доросла наша мудрость! Когда уже некому стало нас удержать и направить, уже никто и не дерзал возразить противу, а дерзнул бы – не сносил и головы своей! Когда мы решили, что до нас не было никого умнее нас, да и вообще никого: мы первые, единственные, великие! Вот тогда и наступил наш конец. Как до сего дошло? Вот о чем думал я постоянно. За сто лет еще все уже было нами погублено, и мы созрели для кары Господней!

Я тебе говорил о судьбе… Ежели хочешь, отец, мы виноваты тоже. Ибо мы – тех князей потомки и кровь… Ведь дрались, чтобы всю землю одержать, а когда пришли татары, стали только за себя. А когда только за себя – все падает. То есть сам-то иной и добьется, и даже умрет в славе. Но потом созданное им долго не простоит. Христос в пустыне отверг власть, пошел на крест и победил. То, что дается при жизни – с жизнью и кончится. Нужно отречение. Для вечного.

– Темно. Не понимаю я тебя, сын. Что должно делать теперь?

– Молиться. Всё в нас, батюшка! Сумеем сами ся изменить – изменим и мир.

Дмитрий вздрогнул, внимательно поглядел в глаза сына:

– Быть может, ты и прав, Иван. Мы все думать начинаем, когда уже поздно… Но я не знаю, что другое мог бы я делать прежде и теперь. Мне нет иного пути. Быть может, ты… Быть может, Господь не зря взял у меня Сашу и оставил тебя! Молчи! Не думай, я ни на миг не пожалел, что не ты… а теперь…

В дверь постучали. На пороге стоял, весь в снегу, ратник.

– Княже!

Не дожидаясь зова, не блюдя обычая, он пролез в дверь и, пошатываясь, пошел к Дмитрию.

– Ты кто, чей?

– Княжевецкий я… Из рати Окинфа…

– Как… Что? – Дмитрий вскочил, схватя посланца за плечи.

– Окинф Гаврилыч…

– Ну? Разбит?!

– Переметнулси. И дружину свою увел.

Это был конец. Теперь оставалось только одно – бежать. Гонец шатнулся:

– Прости, князь, оголодал я…

– Эй! Накормить!

– Люди со мною.

– Где?

– Там… С сотню. Набрал по пути…

Дмитрий, подтянутый, резкий, уже отдавал приказания:

– Собери, кого можешь! Вели выслать сторожу! Терентия ко мне! Снять всех со стен!

Иван торопливо застегивал ферязь. Уже у порога его догнали слова отца:

– К вечеру выступаем.

Глава 88

Весть об измене Окинфа Великого и о переходе его со всею дружиной на сторону Андрея привез Федор. Сам он с трудом вырвался из окружения и уцелел чудом.

Начиная с того часа, когда Федор проводил своих до Горицкой горы и на взъеме распростился с Ойнасом и залитой слезами Феней, и до того, как заснеженный, полуобмороженный ввалился в терем великого князя, он почти не ел и дремал только в седле.

Не дойдя до Берендеева, они стали кружить по лесу, зачем-то передвигались то вправо, то влево, отходили назад и возвращались вновь. Только что замерзшие злые ратники, дорываясь до какой-нибудь деревушки, намеревались передохнуть и обогреться, их посылали опять в стужу и снег. Все это внешне не имело никакого смысла, и только когда наконец на третий день неожиданно, обойдя татар, они оказались на Юрьевской дороге и стали стягиваться, что-то как будто бы прояснилось. Полк выстраивался, по-видимому, для удара по татарским тылам. Скоро появились воеводы. Окинф ехал большой, осанистый, в медвежьей шубе сверх колонтаря. Оглядывая своих намороженных ратников, прокричал:

– Не робей, мужики! Скоро отдых! К великому князю Андрею идем! Тамо накормят!

– Чего? Куда? – раздались растерянные возгласы. Ратные смешались, затолпились, стали переговариваться. Подскакал один из Окинфовых подручных, начал ровнять строй, покрикивая на мужиков. Кто-то присвистнул, кто-то ударился в ругань, большинство обалдело слушались. Уставшим до предела людям было уже почти все равно куда, лишь бы к месту.

Федор приметил, как двое-трое, вспятив коней, стали забираться за ближайшие елки, намереваясь удрать. Он решительно подъехал к Окинфову холопу и выкрикнул:

– Мы слуги великого князя Митрия!

Голос его прозвучал одиноко, лишь немногие растерянно оглянулись на него. Окинфов посланец беспокойно поежился было, но видя, что прочие молчат, наглея, начал наезжать на Федора конем. Федор, глядя в глаза холую, поднял плеть и изо всех сил