Вольф сел и закрыл лицо руками. Он начал говорить – безразличным голосом, без выражения, безучастно.

– У нас был большой дом, – сказал он. – Большой белый дом. Я не очень хорошо помню самое начало, вижу только фигуры служанок. По утрам я часто забирался в постель к родителям, и они при мне иногда целовались, они целовали друг друга – и не раз – в губы, мне было очень противно.

– Как они относились к вам? – спросил месье Перль.

– Они меня никогда не били, – сказал Вольф. – Невозможно было их рассердить. Этого нужно было добиваться специально. Нарочно сжульничать. Всякий раз, когда мне хотелось впасть в ярость, я должен был притворяться, и всякий раз я придирался по поводам столь пустым и ничтожным, что так и не смог остановиться на каком-либо из них.

Он перевел дыхание. Месье Перль не проронил ни слова, его морщинистое лицо напряглось от внимания.

– Они всегда боялись за меня, – сказал Вольф. – Я не мог высунуться из окна или перейти сам улицу, достаточно было малейшего ветерка, чтобы на меня напяливали дубленку, ни зимой ни летом я не мог избавиться от шерстяной душегрейки, этакой обвисшей фуфайки, связанной из желтоватой шерсти деревенской выделки. Мое здоровье приводило их в трепет. До пятнадцати лет я не имел права пить ничего, кроме кипяченой воды. Но низость моих родителей заключалась в том, что себя они не очень-то берегли, опровергая тем самым свою линию поведения по отношению ко мне. Ну и кончилось тем, что я и сам стал бояться, убедил себя в своей хрупкости; я был почти что доволен, обливаясь зимой потом под дюжиной шерстяных шарфов. На протяжении всего моего детства отец и мать всячески оберегали меня от всего, что могло бы меня задеть. Нравственно я испытывал неясное стеснение, но моя немощная плоть этому лицемерно радовалась.

Он ухмыльнулся:

– Однажды на улице мне повстречались молодые люди, которые прогуливались, перекинув плащ через руку, в то время как я прел в толстом зимнем пальто, – и мне стало стыдно. Посмотрев на себя в зеркало, я обнаружил там с трудом шевелящегося увальня, запеленутого, как личинка майского жука. Двумя днями позже, когда пошел дождь, я снял куртку и вышел на улицу. Я так выбрал время, чтобы у моей матери была возможность попытаться меня остановить. Но я сказал: «Я выйду» – и был вынужден так и сделать. И, несмотря на страх подцепить насморк, который отравлял мне всю радость победы, я вышел, поскольку бояться подцепить насморк мне было стыдно.

Месье Перль покашлял.

– Гм-гм… – сказал он. – Весьма недурно.

– Вы же этого от меня и требовали? – сказал Вольф, внезапно придя в сознание.

– Почти, – сказал месье Перль. – Вы же видите, это очень легко, стоит только начать. Ну и что произошло после вашей вылазки?

– Была ужасная сцена, – сказал Вольф. – С сохранением всех отношений.

Он призадумался, уставившись в пустоту.

– Все это – разные вещи, – сказал он. – Мое желание превозмочь свою слабость, и чувство, что я был обязан этой слабостью родителям, и стремление моего тела этой слабости потакать. Забавно: видите, все это началось с тщеславия, вся моя борьба против установленного порядка. Не найди я себя в зеркале столь смехотворным… Глаза мне открыла именно комичность моего физического облика. А завершила дело явная гротескность некоторых семейных увеселений. Знаете, пикники, на которые берут с собой свою траву, чтобы можно было остаться сидеть на дороге, не боясь подцепить всяких блошек. В пустыне мне все это понравилось бы… салат оливье, устрицевыжималки, дыба для макарон… но вот кто-то проходит рядом, и все эти унизительные формы семейной цивилизации: вилочки, алюминиевые формочки – все это бросается мне в голову; я краснею – и вот я отодвигаю тарелку в сторону и отхожу, как будто я сам по себе, или же усаживаюсь за руль пустой машины, что придает мне некую механическую мужественность. И на протяжении всего этого времени мое слабое «я» нашептывает мне на ухо: «Только бы осталось немного салата и буженины…» – и я стыдился себя, стыдился своих родителей, я их ненавидел.

– Но вы же их так любили! – вставил месье Перль.

– Конечно, – сказал Вольф. – И однако же, одного вида лукошка со сломанной ручкой, из которого торчат термос и хлеб, еще и сегодня достаточно, чтобы вызвать у меня тошноту и желание убить.

– Вы стеснялись возможных наблюдателей, – сказал месье Перль.

– С этого времени, – сказал Вольф, – вся моя внешняя жизнь строилась с учетом этих наблюдателей. Это-то меня и спасло.

– Вы полагаете, что спасены? – промолвил месье Перль. – Ну что же, подведем итоги: на первом этапе своего существования вы упрекаете родителей в том, что они поддерживали в вас тенденцию к малодушию, которую, с одной стороны, по причине физической вашей изнеженности вы были склонны удовлетворить, а с другой – моральной – испытывали отвращение, ей подчиняясь. Что и побудило вас попытаться придать всей вашей жизни недостающий лоск и, следовательно, считаться более, чем то необходимо, с мнением окружающих на ваш счет. Таким образом, вы очутились в ситуации, в которой главенствовали противоречивые требования, и, само собой разумеется, в результате имело место определенное разочарование.

– И чувствительность, – сказал Вольф. – Я утонул в чувствах. Меня слишком любили, а так как сам я себя не любил, то, следуя логике, приходилось признать проявления их чувств порядочным вздором… даже злонамеренным вздором… Мало-помалу я выстроил мир по своей мерке – без шарфа, без родителей… Мир пустой и светозарный, как северный пейзаж, и я скитался там, неутомимый и стойкий, прямой нос и острый глаз… никогда не смыкая век. Я часами практиковался в нем за закрытой дверью, и ко мне приходили мучительные слезы, которые я без колебаний приносил на алтарь героизма: несгибаемый, властный, презрительный, я жил так насыщенно… – Он весело рассмеялся. – Ни на миг не отдавая себе отчета в том, – заключил он, – что я – всего-навсего маленький, довольно толстый мальчик, а презрительная складка моего рта в обрамлении круглых щек придавала мне в точности такой вид, будто я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сделать пи-пи.

– Ну да, – сказал месье Перль, – героические мечтания – не редкость у маленьких детей. Всего этого, впрочем, достаточно, чтобы вас аттестовать.

– Забавно… – сказал Вольф. – Эта реакция против нежности, эта озабоченность суждениями другого – все это был шаг к одиночеству. Из-за того что я боялся, из-за того что я стыдился, из-за того что я разочаровывался, я жаждал играть равнодушных героев. Что более одиноко, чем герой?

– Что более одиноко, чем мертвец? – с безучастным видом сказал месье Перль.

Может быть, Вольф не услышал. Он ничего не