регби, и в чем-либо другом. Если бы он смог разрешить эту загадку – был бы, возможно, лучшим, чем сейчас, сыном.

Да и все родичи отца таковы – никаких сколько-нибудь различимых страстей. Их даже деньги не волнуют, так, во всяком случае, кажется. Они желают лишь одного: ладить со всеми и каждым – ну и чтобы при этом хоть немного, да весело было.

Что касается веселья, он последний, кого отец выбрал бы себе в компаньоны. Мрачный малый – таким, надо полагать, он представляется миру, если мир вообще обращает на него внимание. Мрачный малый, нудный тип и раззява.

А есть и еще одна тема: отношение отца к музыке. В 1944-м, после того как Муссолини капитулировал, а немцев отогнали на север, оккупировавшие Италию части союзников, в том числе и южноафриканские, получили короткую передышку, возможность немного развлечься. Среди развлечений числились и бесплатные спектакли больших оперных театров. Молодые ребята из Америки, Британии и ее многочисленных заморских доминионов, ничего об итальянской опере не ведавшие, окунулись в драматический мир «Тоски», «Севильского цирюльника» и «Лючии ди Ламмермур». Увлеклись им лишь немногие из них, однако среди этих немногих был и его отец. Выросший на сентиментальных ирландских и английских балладах, отец был зачарован новой для него пышной музыкой и ошеломлен увиденным зрелищем. День за днем он ходил в театры, чтобы увидеть и услышать как можно больше.

Когда же война закончилась и капрал Кутзее вернулся в Южную Африку, он привез с собой новообретенную страсть к опере. Распевал в ванне «Сердце красавицы». «Фигаро здесь, Фигаро там», – пел он и: «Фигаро, Фигаро, Фиииигаро!» Купил граммофон, первый в его большой семье, и снова и снова проигрывал вращавшуюся со скоростью 78 оборотов в минуту пластинку, на которой был записан Карузо, певший «Холодную ручонку»[159]. Когда же изобрели пластинки долгоиграющие, отец купил новый граммофон, получше, а с ним и альбом Ренаты Тебальди, исполнявшей его любимые арии.

Таким образом, в пору его отрочества в доме шла война двух школ вокальной музыки: итальянской, отцовской, которую представляли не щадившие голосовых связок Тебальди и Тито Гобби, и немецкой, его собственной, зиждившейся на Бахе. В послеполуденные воскресные часы дом утопал в хорах мессы си-минор, а вечером, когда смолкал Бах, отец наливал себе стаканчик бренди, ставил пластинку Ренаты Тебальди и садился рядом с проигрывателем, чтобы послушать настоящие мелодии, настоящее пение.

Сам он решил тогда, что будет всю свою жизнь ненавидеть и презирать итальянскую оперу за ее сладострастие и упадочничество – ничего другого он, шестнадцатилетний, в ней не различал.

И однажды, когда никого в доме не было, он вытащил из конверта пластинку Тебальди и процарапал на ней бритвой глубокую борозду.

В воскресенье вечером отец поставил пластинку. С каждым ее оборотом игла подпрыгивала. «Кто это сделал?» – спросил отец. Да никто, похоже. Само как-то сделалось.

Чем и завершилась эпоха Тебальди; в доме воцарился Бах, и бросить ему вызов было уже некому.

Эта мелкая пакость обошлась ему в двадцать лет горьких угрызений совести, которые с годами не только не слабели, но, наоборот, становились все более мучительными. И едва ли не первым его предприятием после возвращения в страну стал обход музыкальных магазинов в поисках записи Тебальди. Обнаружить ее не удалось, зато он нашел сборник, содержавший несколько тех самых арий в ее исполнении. Он принес пластинку домой и прокрутил ее от начала до конца, рассчитывая выманить отца из его комнаты, как охотник подманивает птицу, играя на дудочке. Однако отца музыка нисколько не заинтересовала.

– Узнаешь голос? – спросил он.

Отец покачал головой.

– Это же Рената Тебальди. Помнишь, как ты ее любил когда-то?

Смириться с поражением он не пожелал. И продолжал питать надежду, что в один прекрасный день, когда его не будет дома, отец поставит на проигрыватель новую, непорочную пластинку, нальет себе стаканчик бренди, усядется в кресло и перенесется в Рим, или Милан, или еще какой-то итальянский город, в котором его слуху впервые открылась чувственная красота человеческого голоса. Ему хотелось, чтобы грудь отца расширилась от давней радости; хотелось, чтобы к отцу вернулась, пусть даже на час, молодость, чтобы отец забыл о своем нынешнем придавленном, униженном состоянии. А больше всего хотелось, чтобы отец простил его. «Прости меня!» – жаждал сказать он. И услышать в ответ: «Господи, да за что же?» И тогда он, если ему хватит отваги, сможет наконец исповедаться: «Прости за то, что я умышленно, с заранее обдуманным намерением изувечил твою пластинку Тебальди. И за многое другое, столь многое, что перечислять все – дня не хватит. За бесчисленные мои подлые поступки. За низость душевную, из которой они произрастали. В общем, за все, что я творил со дня моего появления на свет, стараясь обратить твою жизнь в ничтожество и муку».

Но нет, никаких даже малейших признаков того, что Тебальди дозволяется петь в его отсутствие, он не замечает. Судя по всему, чары ее расточились – или же отец ведет с ним пугающую игру. «В ничтожество и муку? А с чего ты взял, что моя жизнь обратилась именно в них? Почему решил, что тебе это оказалось по силам?»

Время от времени он сам ставит пластинку Тебальди и, слушая ее, понимает: в нем что-то меняется. Сердце его начинает биться в такт сердцу Мими – как это, наверное, происходило в 1944 году с отцом. Голос Тебальди возносится по огромной дуге, и как тогда он звал за собой душу отца, так теперь зовет его душу, понукая ее присоединиться в страстном парении к душе Мими.

Что же с ним было не так все эти годы? Почему он не слышал Верди, Пуччини? Или правда еще и похуже: он слышал их, даже подростком, слышал и совершенно отчетливо ощущал зов Тебальди, но, поджимая чопорно губы, отказывался («А вот не желаю!») на него отвечать? «Да пропади она пропадом, ваша Тебальди, Италия, плотская любовь!» И если следом за ними отправится на помойку и его отец, значит так тому и быть надлежит!

О происходящем в душе отца он никакого понятия не имеет. Отец о себе ничего не рассказывает, дневника не ведет, писем не пишет. Один только раз, случайно, дверь приотворяется, чуть-чуть. Ему попадается на глаза воскресное приложение к «Аргус», именуемое «Образ жизни». Отец заполнил в этом приложении вопросник из разряда «да-нет», озаглавленный «Ваш личный показатель удовлетворения жизнью», и оставил его в своей комнате, на виду. Против третьего вопроса: «Многих ли представителей противоположного пола вы знали» – отец поставил галочку