Фашистам так и не удалось переправиться на правый берег. Нева оставалась нашей от Ладоги и до Балтики, от Орешка до Кронштадта.

Правое было на правом берегу. А на левом – мерзость запустения человеческой души, жестокость страха и отчаяние мнимого беспамятства. Там была тьма, ночь, ненавидящие глаза злобы, ненависть жадности, вызывающие святую жажду расплаты, огонь отмщения. Мы жили тогда этими словами, исполненными особенного смысла, который вкладывался во все наши действия.

И сейчас слова эти мне не кажутся банальными, они сосредоточивают и настораживают.

И что из того, что все мои сверстники обзавелись уже внуками. Ничего удивительного: тридцать лет – срок немалый. Срок, который подарила нам судьба.

При встрече нам всегда не хватает пальцев на руках, если мы начинаем вспоминать погибших. А мы их вспоминаем при каждой встрече, ибо знаем, что могли оказаться на их месте.

И все-таки нас мало осталось. Очень мало. Мало, как зубов в моих деснах: два вверху да два внизу – все блокадный стоматит выкрошил, и хвойная настойка не помогла, хотя я ее выпил столько, что до сих пор чувствую во рту ее горьковатый терпкий привкус, сводящий челюсти.

А мы любили жизнь. Как мы ее любили! Любили всей нетронутостью молодости, всей нежностью скрытого под нарочитой грубостью удивления. Всей влюбленностью в мечту о совершенстве мира и о собственном совершенстве. Всей жаждой познания. Всей жутковатой готовностью к подвигу.

И жизнь не поскупилась. Она взвалила на наши головы и плечи такие испытания, перед которыми не всегда выдерживала железная воля, закаленная и отшлифованная опытом.

За нашими молодыми характерами тоже был уже немалый опыт предельного напряжения и разума, и силы. Нам уже основательно протер розовые очки юности колючий снег финской кампании, из которой мы вынесли, приобрели на всю жизнь солдатскую уверенность в простой истине: не выручишь товарища – сам пропадешь. И эта истина помогла нам и в ту далекую зиму 1939/40 года на Карельском перешейке, и на полуострове Гангут, где мы стояли действительно насмерть и были хозяевами положения. И мы вспоминаем об этой тогдашней победе нашего духа как о празднике. И это воспоминание молодит наши души.

И мы вспоминаем, и говорим об этом сейчас в машине по дороге на Петрокрепость. Мы – это Иван Павлович Павлов – пскович, командир пулеметного взвода во время прорыва блокады, сибиряк Василий Иванович Буштаренко, командир пулеметной роты нашего полка, и я – бывший разведчик полковой батареи и журналист фронтовой газеты. И шофер Юра, который занят своим делом и развязывать язык не намерен, он только дакает или некает и кивает в случае согласия головой, если кто-нибудь из нас обращается к нему.

Мы едем туда, к поселку Марьино, где наш полк свыше тридцати лет назад форсировал Неву и на шестой день боев в районе 5-го поселка соединился с бойцами Волховского фронта.

Мы минуем проспект села Рыбацкого, и перед Усть-Ижорой нам открывается Новосаратовская колония на правом берегу Невы. Знакомое место. После эвакуации Гангута наша 8-я особая бригада стояла тут. И мы отыскиваем и узнаем дома, в которых тогда квартировали.

– Вон в том доме, правее белого Дома культуры, размещался наш взвод. И немец-колонист со своей семьей (его эвакуировать, видимо, не успели) тоже жил в этом доме, – говорит Ваня Павлов. – И мы даже подкармливали его ребятишек малость, хотя и сами-то получали всего по сто пятьдесят граммов хлеба на сутки.

– Вот отсюда наша дивизия и двинулась на исходный рубеж во время прорыва блокады. Правда, тогда снегу было много и мороз дай бог был! Не то что нынешняя зима, – вспоминает Буштаренко.

А машина выворачивает направо, и Нева внизу блестит стальным блеском, и январское солнце золотит голые ветки придорожных ветел.

Мы, не сговариваясь, поворачиваем головы налево и смотрим на жуткие оплавленные развалины. Мы знаем, что тут был командный пункт нашей дивизии и нашего полка. И мы отсюда начали наше первое наступление на Ленинградском фронте. Мы хотели вырваться тогда к железной дороге и застряли в болоте. Это был наш первый бой осенью сорок второго.

За Ивановскими порогами, перед Невской Дубровкой, начинают появляться признаки запоздалой зимы – белый налет изморози на пожухлой траве и прочный лед на закраинах, которые уже осваивают мастера подледного лова.

Мы заворачиваем к берегу Невы, вылезаем из машины и бредем: около воды по голому берегу, мимо догнивающих в высоком откосе накатов, мимо еще не успевшей истлеть колючей проволоки, перешагивая через минные ящики и коробки противогазов. Сколько здесь костей, в этой до сих пор искореженной и обезображенной земле, покрытой жалкой травой! Здесь погибали самые храбрые, на этом проклятом клочке земли длиной в два с половиной километра и шириной в шестьсот метров. Здесь земля так насыщена металлом, осколками, что на ней и расти ничто не хочет.

Здесь останавливаются автобусы с туристами и, наверное, экскурсоводы рассказывают приезжим о том, какой ценой герои держались за эту омытую их кровью священную землю.

Мы, как мальчишки, выковыриваем из наплыва речного песка рваные осколки железа и кладем их в карманы, словно это уж очень нам необходимо.

Потом мы едем дальше. Машина минует невысокий соснячок. И в соснячке видны серебряные заборчики, кресты, колонки с подкрашенными красными звездами. Могилы…

– Густонаселенная земля, – говорит кто-то из нас.

– Постойте! – вскрикивает Буштаренко. – Мы же проехали.

И машина, свернув на обочину, разворачивается и съезжает у соснячка на проселок. Мы выходим на берег и смотрим на Неву, покрытую чистым торосистым льдом, поблескивающим на солнце. Смотрим на правобережный голый лесок, оглядываемся вокруг себя и, перескакивая через заплывшие траншеи, опускаемся мимо старого командного пункта, превращенного сообразительным хозяином новой деревни, выросшей на воронках, в погреб, по крутому откосу к берегу, который оседлал наш полк тридцать лет назад.

«Через Неву и на Берлин! Вот наша задача!». Кто первым сказал это тогда? Или комиссар дивизии Иван Ерофеич Говгаленко, или командир нашего полка Александр Иванович Шерстнев, или парикмахер-пулеметчик Дима Вайсман, или повар и разведчик Федя Бархатов? Я уже не помню. Я знаю, и наверняка, только одно: этим жила вся наша дивизия, потому что другого пути у нас не было и не могло быть. Потому что так диктовали нашим душам две неразлучные сестры – Обида и Справедливость. А когда они заберутся в душу, от них уже не избавиться, это тоже понимал каждый из нас.

– Мы с утра до вечера пропадали на Неве, – вспоминает Ваня Павлов. – Там, под Новосаратовской колонией, мы сотни раз при полной выкладке